Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Я сразу опомнился. Я пошел, как сомнамбула и воткнул мою шпагу в землю на ближайшем холме и мои солдаты, бежавшие по дороге, при виде меня, стали по одному останавливаться, озираться вокруг, вооружаться оставшимся у них оружием и занимать место в строю. Так мы стояли и ждали русских…

Только русские не пришли. Вся их армия уперлась в единственный батальон и понесла в битве такие потери, что русские командиры не решились атаковать штандарты целой дивизии после конфузии с единственным батальоном пруссаков.

А тот капитан и все его люди полегли, как один. В том бою на один его штык пришлось… Бог весть — сколько штыков русских…

На другой день стало известно, что главные силы Железного Фрица смогли нанести контрудар и теперь русские отступают по всему фронту… Потом прибыли вестовые, которые предложили мне ехать в Ставку, а вместо меня был назначен новый комдив…

На Трибунале я объяснял ситуацию, рассказал все, как было, и у меня оказались свидетели, так что… Меня оправдали.

Но пока шло это следствие, я оставался при короле под домашним арестом и не мог знать, что происходит с моей женой — твоей бабушкой.

В день оправдания (а следствие длилось почти ровно год) ко мне подошли и сказали:

"Твоя жена тебе изменила. Она родила от твоего же отца! Теперь тебя ждет в колыбельке маленькая сестричка, а старый греховодник так спятил, что показывается всюду с твоею женой, как с твоей матерью! Даже хлеще того, целует ее перед всеми — старый сатир! А от этих евреек и впрямь легко потерять голову — они же такие все сладенькие!

Я сошел с ума от сих слов. Я не помнил себя. Я испросил дозволения у короля и поехал домой. Я вбежал в мой собственный дом и в спальне жены…

Там была люлька и Софи кормила малышку своей собственной грудью. А крохотная девчушка пускала огромные пузыри, гулила и размахивала ручонками…

Я сказал Софье:

"Как ты могла? Ведь я так сильно любил тебя! Как ты могла предать нашу Любовь?

Тогда твоя бабушка положила твою мать в люльку, убрала в платье грудь, приложила палец к губам и шикнула:

"Не пугай ее! Говори тише.

Затем она вышла со мною из комнаты, прикрыла за собой дверь, с досадою посмотрела на меня и просто сказала:

"В кого же ты такой уродился? Недоделок… Отец бы твой за такое — прибил бы и меня, и мой плод! А ты даже выходишь на цыпочках… Ладно, чего уж теперь…

Уходи отсюда, пожалуйста. Дочь моя не должна тебя больше видеть. Пусть лучше я родила ребенка в Грехе, чем… Сей Грех — на мне и я теперь — шлюха. Зато на моей девочке нет Пятна за то, что ты сделал. Иль верней за то, что не смог сделать. Уж лучше бы…

Лучше бы ты застрелился в тот день! Своей Чести не жаль, отца б пожалел! Он чуть не умер со стыда и горя из-за тебя…

Я не помню, как вышел из моего ж дома… Потом я написал прошение Фридриху, в котором просил его отправить меня — куда-нибудь, лишь бы из дома подальше. Америка тогда считалась известнейшей ссылкой и меня послали туда — с глаз долой.

После Войны, когда меня выкупили из французского плена, я узнал, что отец, будучи комендантом Берлина, был тяжко ранен. Русское ядро раздробило ногу его, а он все пытался ее сохранить — вот и доигрался до сепсиса… Ногу пришлось отнять по бедро, но по его личной просьбе Фридрих оставил его комендантом Берлина и командующим берлинского гарнизона.

Уже после Войны рана его вдруг воспалилась и он пролежал в горячке полгода. За время сие они убили твою бабушку — Софью.

Ее изнасиловали до смерти в тюрьме. Было следствие и по личному приказу Фрица всех насильников обезглавили. Но я, как человек причастный к разведке, знаю подоплеку этого дела…

Мой отец и твой дед страстно влюбился в мою жену и твою бабку. Он настолько потерял голову от Любви, что она стала вертеть им, как хотела. А в Пруссии начались гонения на евреев и советники Фридриха сказали ему, что нужно прервать эту связь, иначе прусский Абвер может обернуть оружие против немцев! Но они боялись, что отец все узнает, а он до смерти был — ужасного нрава.

Поэтому тюрьма и пара безмозглых скотов, которым нравилось мучить насилуемых… Все списали на их зверскую похоть и ошибку охраны. Да только отец был умнее других. Он не мог предъявить обвинений Железному Фрицу, зато…

Протри глаза, мальчик. Если твоя бабка умерла, когда твоей матери было пять лет, а еврейских родственников к тому времени выгнали из страны — откуда в ней такая ненависть к Пруссии? Откуда она знает, что ее мать изнасиловали? Почему она больше всех ненавидит именно Железного Фрица? Подумай, сынок!

Воспитывал ее — один мой отец. Воспитывал он ее, как самую любимую доченьку — младшенькую! И я не думаю, что он самолично все ей рассказывал. Да только дети чуют такие штуки порой — лучше нашего! Так что было на душе у отца, когда он рассказывал твоей матери о пруссаках, евреях и Фридрихе?! Других учителей у малышки не было и — не могло быть. Глава национальной разведки — такое лицо, у коего не может быть домашних учителей для потомства…

Я слушал и не слышал этого человека. Я пробормотал:

— Зачем ты мне это сказал? Зачем ты мучишь меня?

Иоганн фон Шеллинг воскликнул:

— Да как же ты не можешь понять?! Если мужчина любит, он — во власти жены! А ты хочешь жениться на литвинке и католичке! А, представь, — у вас пойдут дети! Твои ж латыши и придавят эту девчонку, ибо она воспитает детей в литвинстве и католичестве! А когда они сделают это, (а по другому дело не кончится!) ты возненавидишь собственный же народ ровно так же, как это сделал твой дед! Пока не поздно — откажись от нее!

Я смотрел на сие существо и не мог понять, как в нашем роду могло сие уродиться? Я только пожал плечами и прошептал:

— Не так важно — Люблю я ее, или — нет. Мои люди совершили над ней злодеяние. Или — пытались его совершить. Я взял ее к себе в дом, чтоб загладить вину слуг моих, ибо я им — Хозяин.

Я — Бенкендорф и Жеребец Всей Ливонии, а мой отец — лишь купец Уллманис. Так что и отвечать за дела егерей — мне, а не моему отцу!

На карте Честь семьи Бенкендорфов и очередной Господин моих подданных не может "поматросить с девицей", а потом выставить ее за порог! Мои подданные — сего не поймут. Стало быть, я — стану спать с Ялькой и она принесет мне кучу маленьких. И никто уже не сможет сего изменить. Ибо сие — Честь моя!

Тебя мать пригласила приехать? Чтобы ты рассказал мне все это? Сколько она тебе заплатила?

Паяц заморгал глазами и я понял, что ему и вправду заплатили энную сумму. Тогда я встал, позвал мою лошадь и, седлая ее, произнес:

— Спасибо за истории про лошадей. Интересно, что о тебе — на самом-то деле думает дядя Додик?

Только он ведь не скажет — мы ж с тобой родственники, а он — Честен… Хоть, по твоим словам — он, конечно, и — жид… Прощай, я не хочу тебя больше видеть.

Так я впервые узнал, что средь моих родственников попадаются и не только хорошие. И еще то, что даже самый честный на свете капитан Давид Меллер может мне врать… Наверно, из самых хороших и дружеских побуждений.

А еще я вдруг понял — истину в отношениях меж мамой и "бабушкой". Они и впрямь никогда не жили, как "почти мать" с "почти дочерью", но — как две сестры: самая старшая в огромном семействе и — самая младшенькая. И еще я теперь знал, что иной Грех — лучший выход из таких положений.

Каким бы греховодником, Мефистофелем, иль убийцей ни был мой дед (или — прадед?!), с точки зрения общества он был более Честен, чем его неудачливый сын. (А я не думаю, что Иоганн струсил — по моему армейскому опыту я сам знаю, как заразительна паника…)

Я не знал, что мне делать со свалившимся на меня Знанием. Я просто заперся в моей комнате и не вышел к обеду, когда на него стали звать. Тогда вечером в мою комнату постучали мама и Дашка.

Я открыл им, матушка сразу втолкнула мою маленькую сестру ко мне в комнату и я не посмел при Дашке говорить о том, что — нельзя при столь маленькой. Матушка же села рядом со мной на постель, и, обняв меня, тихо спросила:

— Ты хочешь, чтоб он уехал?

Я молча кивнул головой. Тогда матушка, показав глазами на Дашку, поинтересовалась:

— О чем вы с ним разговаривали?

— Так… Ни о чем. О тебе. О моей бабушке. О прадеде Эрихе. О том, как он любил мою бабушку. О том, за что ее убили, да еще таким жутким способом… В конце концов мне сие надоело… Скучно…

От таких слов встрепенулась моя сестра:

— Да как же тебе может быть сие — скучно? Ведь…

Мы с матушкой рассмеялись в ответ, стали тискать Дашутку и вконец настолько защекотали ее, что сами взмокли и запыхались.

Сэмюэль Саттер вскоре уехал. А в конце лета к нам из Берлина пришла посылка, в коей оказалось две шпаги. Одна из них была — четырехгранной рапирой, чтобы — колоть, вторая же — трехгранной саблей — рубить.

На гарде эфеса рапиры было выгравировано имя мастера "Джузеппе дель Джезу", а на гарде сабли — "Иоахим дель Джезу". Я сразу опробовал красоток в деле и они превзошли самые смелые ожидания.