Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга III - Кондратий Биркин

— Прошу, не только позволяю.

— Уезжайте в чужие края, покуда есть время.

— Как! — воскликнул граф, вскакивая с места, — мне, бежать? Да вы с ума сошли, мой любезный. Вы стращаете меня каким-то призраком, которого создало перепуганное воображение. Бежать без борьбы с врагами, которых я наверное одолею и разобью?

— А если нет? Прием, оказанный вам сегодня его величеством…

— Почему вы это знаете?

— Об этом знает весь двор. Король сам сказал графу Браге: «Двух Кольберов в Европе быть не может, и если во Франции настоящий, то у нас в Дании поддельный!» — «Иные люди, — подхватил Альсен, — напоминают поддельное вино…» Тут все засмеялись, а он продолжал: «Иной выскочка — издали граф, а рассмотришь попристальнее — башмачник» (Schuhmacher).

— И что же король? — прошептал Грейфенфельд.

— Смеялся всех громче.

— Посмеемся же и мы в свою очередь, когда пустые головы моих обидчиков падут на эшафот, — сказал граф, скрежеща зубами и садясь к письменному столу. Воцарилось глубокое молчание, нарушаемое только скрипом пера, которым Грейфенфельд писал какую-то бумагу коменданту копенгагенской цитадели. — Я докажу им, — сказал он, запечатывая пакет, — что из поддельного Кольбера может выйти настоящий Ришелье!

Он позвонил и с дежурным фельдъегерем послал пакет к коменданту. Советник расстался с графом часу во втором пополуночи. Грейфенфельд всю ночь не сомкнул глаз, тревожно расхаживая по кабинету. Его лицо и мысли яснели по мере наступления рассвета. Заговор олигархов против временщика, заговор, в котором принял участие сам король, явление не новое; но графу Грейфенфельду оно казалось невероятным, невозможным, и он был в полном убеждении, что его враги сами падут в ту яму, которую рыли ему. Ранним утром граф оделся в полный парадный мундир, украшенный орденами, накинул канцлерскую мантию и, взяв портфель, поехал во дворец.

Ночью, покуда он беседовал с советником, заговорщики тоже не спали, совещаясь о средствах к его скорейшему низложению. Наговоры и нашептывания королю сделали свое дело. На недавнего своего любимца Христиан V смотрел как на оскорбителя величества, хищника казны, первого своего злодея. Комендант, приверженец партии Грейфенфельда, получив от него предписание арестовать главнейших заговорщиков, не только не повиновался ему, но препроводил бумагу к королю. Это самоуправство канцлера окончательно его погубило. Не подозревая, что пьедестал его величия подкопан и подточен, Грейфенфельд ехал во дворец, заранее торжествуя свою победу над врагами. Но каково было его удивление и негодование, когда в приемной путь в королевские покои был ему прегражден часовыми. Канцлер повернулся к выходу, но и здесь был остановлен стражами.

— По повелению его величества! — отвечали ему на все расспросы. Граф, будто оглушенный громовым ударом, стоял поникнув головой, и в это время в приемную, из внутренних покоев, один за другим вышли его зложелатели. Шествие замыкал комендант. Следовавшая за ним сцена, напоминавшая басню о вороне в павлиньих перьях, была разыграна по желанию Христиана V.

— Позвольте ваш портфель! — сказал граф Браге, вынимая его из рук Грейфенфельда.

— Потрудитесь снять мантию! — произнес Фальсберг, снимая ее с плеч канцлера.

— Кстати, уж и орден, — добавил Альсен с усмешкой. — Носить слона на плечах — вам не под силу.

Грейфенфельд остался в одном мундире, и тогда подошел к нему комендант, требуя, чтобы ему он отдал шпагу. Канцлер повиновался, но гордо подняв голову и тряхнув ею, чтобы отбросить назад букли алонжевого парика, он громко сказал:

— Каждый из нас исполняет свой долг: я повинуюсь моему государю, а вы разыгрываете роли палачей, снимая с меня знаки отличия. Каждому свое… Только помните, господа, что в Дании есть суд, есть законы, дающие каждому человеку возможность оправдаться. Закон возвратит мне все то, чего я теперь лишаюсь, благодаря произволу и грубому насилию!

Он опять сделал несколько шагов к выходу, но комендант загородил ему дорогу.

— Следуйте за мной! — сказал он графу, приглашая его выйти из приемной боковыми дверьми, выходившими во двор, где находилась гауптвахта. Через полчаса Грейфенфельд находился в крепости. К его дому была приставлена стража; на движимое имущество был наложен арест; все бумаги были захвачены и препровождены в следственную комиссию. Между ними найдены были: облигации лондонского и амстердамского банков на сумму свыше десяти миллионов риксдалеров; несколько собственноручных писем королевы; тетради дневников Грейфенфельда, в которых канцлер весьма дерзко отзывался о короле и его супруге. Следственная комиссия, назначенная для суда над Грейфенфельдом, составлена была из двадцати трех человек. Допросы начались.

Опытный юрист, бывший редактор свода государственных законов, защищался как нельзя лучше, и каждое заседание суда можно было назвать торжеством Грейфенфельда. С редким красноречием и достоинством он отражал возводимые на него обвинения, защищаясь, будто броней, статьями закона и доводами здравого смысла. Если бы выше закона в Дании не стояла тогда воля короля, Грейфенфельд, без сомнения, был бы оправдан, но гибель его была предрешена королем, и суд приговорил его к смертной казни, как оскорбителя величества и лихоимца.

Грейфенфельд выслушал свой приговор с спокойствием правого человека. Может быть, он надеялся на ходатайство королевы или на внимание короля к прежним его заслугам. В день казни Грейфенфельд, преодолевая нервную дрожь, пробежавшую по его телу, бодро вышел из темницы и сопровождаемый пастором сел в карету, в которой был привезен к подножию эшафота. Взойдя на него, он окинул глазами обширную площадь, будто вымощенную головами зрителей; кровли и окна домов были унизаны любопытными.

— Если бы я возвел на эшафот двух или трех моих завистников, — сказал он пастору, — я бы не был здесь… не сложил бы моей головы на плахе.

Палач, завязав ему глаза и подводя его к плахе, велел стать на колени и склонить голову. Дневной свет сокрылся от глаз несчастного, кровь застыла в жилах. Слух его, необыкновенно напряженный в эту минуту, явственно передавал ему ропот и гул народных волн, теснившихся вокруг эшафота; отдаленный звон колокола и бряцанье меча, передаваемого палачу его помощником… Вот скрипнули доски эшафотного помоста, и этот звук как будто поглотил все прочие. Воцарилась могильная тишина, и кровь застыла в жилах Грейфенфельда, дыхание замерло в его груди, и не живым голосом, но мысленно он произносил имя Божие. Если бы глаза его не были так плотно завязаны, он мог бы, сквозь щель между виском И повязкой, видеть, как палач размахивал мечом над его головой…