Убить вампира-завоевателя - Карисса Бродбент

– Нашей задачей было вернуть любовь Ниаксии. Мы намеревались доказать ей, что Дом Крови достоин ее благосклонности. И ради этого мы…

Атриус шумно выдохнул. Его нити пульсировали; их ритм напоминал ускоряющееся сердцебиение, словно его и сейчас ужасали воспоминания из далекого прошлого. Мои руки покрылись гусиной кожей.

– Никто из смертных не отважился бы на то, что делали мы, – продолжил Атриус. – Мы совершали подвиги, достойные богов. Великие и ужасающие. И все делалось во имя Ниаксии, в доказательство нашей любви к богине. Это длилось десятилетиями.

Атриус умолк. У него дрогнул подбородок. Его сущность бунтовала против такой откровенности. Он пытался возвести новые стены и загнать обратно все, что вырвалось на свободу.

– И? – шепотом спросила я.

Одно короткое слово. Протянутая рука. Открытая дверь.

Почему? Почему мне хотелось услышать окончание его истории, даже если это вызовет боль? Даже если потом мне станет труднее (а то и вовсе невозможно) вновь построить собственные стены?

Атриус судорожно вздохнул. Каждый его мускул был напряжен так, что все тело дрожало.

– А потом мы отправились к богине, – медленно прошептал он сквозь стиснутые зубы. – Мой принц и я. Мы принесли ей головы всех ее врагов, на которых она указывала. Все редкие и диковинные сокровища. Зубы и когти убитых нами чудовищ. Словом, все. Затем мы встали на колени и попросили избавить вампиров Дома Крови от проклятия…

С щеки Атриуса скатилась гневная слеза.

– …Никогда не забуду ее смех.

Я услышала смех Ниаксии, словно тогда находилась рядом с ним. Смех богини наплывал из прошлого в настоящее: звонкий и одновременно жуткий, как погребальная песнь.

– Она назвала нас глупцами, считающими, что дерзость наших предков можно простить. В ту ночь я получил от Ниаксии два жутких дара и два приказа. Первым даром стала голова моего принца, а первым приказом – повеление отнести голову в Дом Крови и вручить королю и королеве. Второй дар…

У Атриуса дрогнул кадык. Его рука легла поверх моей – туда, где под кожей пульсировало проклятие.

Мне не требовалось его слов. Я и так поняла.

– А второй приказ?

Атриус мешкал, словно ему было не заставить себя произнести это вслух.

– Ниаксии захотелось, чтобы в ее честь было завоевано новое королевство. Я пообещал ей это, а залогом стала моя жизнь.

И вдруг все части головоломки заняли нужные места.

– После того как Ниаксия зло посмеялась над моими соратниками, их не пустили на родину. Король и королева сочли нас – всех без исключения – соучастниками убийства их сына. Им по-прежнему хотелось верить в правдивость пророчества и в то, что их богиня может нас спасти.

Лицо Атриуса стало каменным.

– Мои соратники безропотно следовали за мной повсюду. Им было некуда идти. Я изо всех сил старался их спасти, даже если мне и не удалось спасти себя. И тогда я заключил сделку с богиней, которая так жестоко с нами обошлась.

Я слушала не дыша. Боль Атриуса окружала и обжигала нас обоих. Меня она обожгла только сейчас, а он жил с этой болью десятки лет.

Как же мне были понятны его устремления! Отчаянное желание верить, что некто более могущественный, чем ты, способен тебя спасти, даже если этот некто неоднократно бил тебя наотмашь.

– И вот чем все кончилось, – кривя губы, продолжал он. – Женщины и дети, которых я пытался спасти, убиты. Воины, которых я пытался спасти, погибают от рук человеческого тирана. И все ради богини, которая уже наплевала на нас. И все во имя идиотской слепой надежды.

По его щеке скатилась вторая слеза, серебристая дорожка на каменном лице, искаженном яростью.

Он еще крепче стиснул мои волосы.

– Скажи мне, что я дурак.

Атриуса трясло от гнева, вкус которого я ощущала, поскольку он дышал мне в лицо.

– Не скажу, – ответила я, покачав головой.

Он сдавленно выдохнул, прикоснувшись лбом к моему лбу.

– Скажи, чтобы я остановился.

Четыре слова с многозначным смыслом. «Скажи, чтобы я остановился». Скажи, чтобы я остановил войну, чтобы прекратил поиски искупления, перестал стремиться к мести. Чтобы остановил нечто опасное, способное произойти в это мгновение. То, к чему мы неумолимо приближались.

Я не хотела, чтобы он останавливался хоть в чем-то.

Я хотела, чтобы Атриус уничтожил Короля питоры: медленно, как можно болезненнее для противника и наслаждаясь местью. Я хотела, чтобы он позволил мне помогать ему. Я хотела, чтобы он спас свой народ и вернул уважение Ниаксии.

Мне хотелось вместе с ним сжечь всю нечисть дотла.

– Не скажу, – повторила я.

Еще один сдавленный стон, затем знакомые слова:

– Тебе не стоило сюда приходить.

Эти слова он произнес, не отрывая своих губ от моих. Не совсем поцелуй, но предвестник поцелуя.

– Почему? – прошептала я.

– Потому что ты делаешь меня ненасытным.

«Ты делаешь меня ненасытным».

Эти слова были сокрыты в моей душе. Я чувствовала их правдивость. И где-то глубоко внутри знала, что он уже говорил их мне – на обитранском в ночь нашего поцелуя.

Я понимала смысл его слов. Он жаждал всего: мести, спасения, крови, соития, смерти, жизни. Всего, в чем нам отказывали.

Я чувствовала все.

– Хорошо, – прошептала я.

Слово потонуло в стремительном соприкосновении наших губ.

35

Этот поцелуй оказался идеальным продолжением того, на чем мы остановились менее месяца назад, в васайских покоях Атриуса. Правда, обстоятельства были иными. Мы не лежали, обнявшись, в его шатре, где я чувствовала себя в ошеломляющей безопасности. Мы отбросили спокойное, уважительное отношение друг к другу, выработавшееся за последние месяцы.

Мы обнажили мечи, мы сражались, мы горели. Это было смертельно опасно.

Но мне это нравилось.

Я открыла рот, сразу приняв дыхание Атриуса, его язык, губы и предложив в ответ свои. Моя рука, до сих пор лежавшая у него на груди, обвилась вокруг его шеи. Он крепко обнял меня за талию.

Мое тело изогнулось, прижимаясь к нему. Я была бессильна справиться с желанием прочувствовать как можно больше его тела. Чем глубже я погружалась в его нити, тем больше моих нитей воспламенялось. Ощущения пьянили меня. Его рот. Его язык, скользивший вдоль моего, – одновременно дар и обещание. Его пальцы, впившиеся в меня так, словно он хотел растворить мое тело в своем.

Молодых арахесс предупреждали об этом. Наше восприятие окружающего мира делало такие ощущения гораздо сильнее, чем у обычных людей. То же относилось и к соприкосновению тел. Практически все, что строилось на эмоциях, в ордене считалось опасным. Слабостью, подлежащей искоренению.

«Чушь собачья», – подумалось