Поветлужье - Андрей Архипов

   - Давай-ка все о себе сказывай, как попал на ушкуй, да откуда сам, - Трофим Игнатьич был явно настроен на неторопливую, плавную беседу.

   - Недалече от Мурома поселение мое, на другой стороне по Оке обитаем мы. Дань платим белкой муромским людям, а племя мое они мордвой называют. Токмо мы не мордва, а эрзя, - начал горячиться парнишка, - еще мокша есть, так их тоже мордвой кличут иной раз.

   - А тебя то пошто так назвали, аже ты с другого племени?

   - Да, язык мой довел... - покраснел тот, - столь раз сказывал в Муроме, аже из эрзян я, а не мокшан... Так и прозвали Мокшей люди мастеровые... Я в городе том пять годков без малого ремеслам разным учился. И по дереву резать, и по меди чеканить, и лепить из глины... Призвание мое в том, я и в Новгород податься порешил, абы новое что узнать, да силы свои попробовать. Белкой отдал за проезд купцу-то, да подрядился вырезать чудо-юдо у него на ушкуе. На носу чудище - то моя работа. У варягов пришлых такие диковинки бывают.

   - Ну-ну, переходи к делу нашему, - отвлек его воевода от рассказа, - токмо о том вначале скажи, пошто новгородцы в Муром то заходили? Нам они не обмолвились о том, хотя остальными походами хвалились изрядно... - Трофим цепким взглядом прошелся по новгородцам и поймал чуть заметный кивок одного из них, помеченного на щеке шрамом.

   - Про то не знаю, не сказывали мне, а вот про девчушку могу рассказать... - Мокша вздохнул, и начал свой сказ про то, как они заметили ее, шатающуюся под тяжестью волокуши. Как Слепень ее на борт для утех взял, да выкинуть мальчонку за борт пригрозил, рассказал и про свои неудачные попытки отвести от нее беду. Что уж за занавесочкой купец с девкой делал, про то сказать не мог, однако крики оттуда слышал. Хоть на растерзание команде не успел отдать, и то ладно. В итоге, упомянул, как передал весть о ней отроку переяславскому и как спрятался на ушкуе, когда стрелы обрушились на новгородцев. Переяславцы, да и все, кто понимал речь Мокши, замерли, слушая его нехитрый пересказ. Какое там кино или книга, коими потчевали себя их потомки. Трагедия проходила прямо тут, у них на глазах. То, о чем они только догадывались, приобретало живые краски. За неделю ожидания суда возмущение поступками Слепня понемногу стиралось из их памяти. А ныне, отчасти деланное поначалу возмущение сменилось яростью на их лицах, особенно когда они узнали, на что пошла Радка, чтобы спасти воина, дабы не выбросили его в волны Ветлуги. Да, именно воина. Кем бы ни числился потом Тимка, отроком ли, новиком, али ушел бы в мастеровые или охотники, смотреть на него будут уже явно не как на мальчонку.

   Под конец рассказа стали раздаваться выкрики к немедленному самосуду, и воеводе пришлось окриком призвать всех к тишине. Тут только дай слабину, сожрут на раз, а потом и привыкнуть могут. А тогда уже только с кровью выбивать такие привычки...

   Закончив с Мокшей, воевода обратился к новгородцам, хочет ли еще кто повиниться в делах своих? Понимая, чем закончится дело, трое из четверых оставшихся новгородцев начали божиться, что знать не знали про то, что девицу для утех на борт подняли. Думали, шуткует Слепень. А то, что стрелы метали, так как ослушаться хозяина то? И только когда они закончили, вышел четвертый со шрамом и повинился. Заложил при этом он всех, в том числе и себя. Все, мол, знали, для чего девчонку притащили, и приказ Слепня о беспамятном отроке выполнили бы, не задумываясь. Иначе бы сами кормили раков на дне речном. И про то сказал, что не только торговлей купец Онуфрий занимается, но и другими, не слишком чистоплотными делами. И знают его действительно в Заволочье, как Слепня. Жалит сильно и воняет также делами своими. И что готов он принять расплату за все свои прегрешения перед переяславцами, если признают те вину его, хоть стрелы он и не пускал, а токмо мечом пытался отбиваться. Потому как знает, что в ответе он за непотребства купца перед общиной местною. Виноват, что не остановил и не встал на защиту отроков даже словом. Не покинул своего предводителя, видя, что он творит. При этом новгородец смотрел прямо в глаза воеводе, намекая: "вот он я, пригожусь, если тебе дела муромские али другие какие интересны будут". Слепень при этом задергался, но, поняв, что ему то уже скоро будет все равно, знают ли вокруг про его дела, утих.

   После этих монологов, Трофим Игнатьич повернулся к выборным и гостям:

   - Желаете ли выслушать отроковицу, что пошибанию подвергли? Девицу ту не успели ссильничать, о том реку при всех. Однако пытался купец сей это сделать, и следы от его кулаков да ногтей по всему телу ее, а про обещания с ней то сотворить все вы слышали. И от того ныне она не в себе до конца, не помнит, аже на ушкуе с ней творили. Не поспели бы мы вовремя, вскоре на дне речном вместе с отроком лежала бы. А послухами, что следы на ней видели, позвать могу лекаря нашего, да знахарку отяцкую Юбер Чабъя. Они смотрели девицу сию и подтвердить все сказанное могут... Весомая же вина купеческая, аже стрелы он спустил на нас, иначе виру малую стребовали бы мы за девицу, да за слова позорящие. Ныне же, приговорите вы кого из ушкуйников, так смерти их предам.

   Все отказались звать Радку, всё было ясно. Выборные поднялись и огласили свой приговор: "Виновны, окромя Мокши, а як наказать их, и надо ли щадить кого, про то воевода пусть думает". Гости тоже согласились с вынесенным. Как сказал при этом про новгородцев Лаймыр: "Лицом пригожы - душою дрянь".

   Воевода молча выслушал, что-то обсудил со стоявшим одесную полусотником, и повернулся к честному собранию:

   - Вот что, люди добрые, слушайте и не сказывайте опосля, аже не слышали. Купца Онуфрия я к самой низкой казни приговариваю, удавить его, как прямо повинного в попытке пошибания, а также умышлении словом и делом против люда нашего. Имущество его отойдет общине за такие его грехи. А пораненным, да девице пострадавшей выделим мы сами оттуда. И так будет со всеми, кто любого из нас обидит, покуда силы у нас хватит спросить за то. Мокша судом оправдан, и волен идти куда вздумается, однако за спасение отроков наших может гостить у нас невозбранно. Остальных же новгородцев приговариваю я к усекновению головы, но... один есть у них раскаявшийся. Коли возьмет он на себя удавление и усекновение остальных, то волен идти куда вздумается сей же час. У нас же оставаться ему невместно будет. Согласен ли ты, вой?

   Вскинувший голову новгородец побледнел, осознав, что не все пошло так, как он рассчитывал. Даже шрам на щеке смотрелся белой шелковой ниточкой на светлом холсте. Однако, сглотнув, он замотал головой, отказавшись. Трофим Игнатьич удовлетворенно кивнул каким-то своим мыслям и продолжил:

   - А коли в отказ пошел, то жизнь ему я сохраню, потому как поступил он, как воину подобает по отношению к соратникам своим. Но быть ему холопом нашим до скончания его века, коли не надумаем ничего другого. И вольны его продать куда вздумается, поскольку... - воевода споткнулся в своей речи, посмотрев на полусотника, однако все-таки договорил, с трудом протолкнув слова, - поскольку холопов держать невместно среди нас считаю. И надо тех после года трудов их али освободить, али продать в полуденные страны, коли грехи их тяжки. А приговор сей надлежит исполнить... дружинным нашим. А поелику откажутся они, полусотник сам на себя возьмет приговор сей.

   До люда же переяславского и отяцкого довести желание имею, - прервал воевода начавшийся шум, - аже всё, что есть на ушкуе из зерна али другого пропитания, поделено будет меж общинниками нашими... за вычетом того, что на сев или на прокорм зимний отложено будет. За сим, сей копный суд оконченным считаю.

***

   - Пошто пригорюнился, полусотник? Али мыслишь, я тебя в грязь мордой сунул? Видать, отказались твои дружинные приговор мой исполнять... Сам ручки попачкал, - воевода подсел на лавку около дружинной избы, где опять собралась неразлучная троица да Петр, тихонько сидевший, прикрыв глаза, и будто бы не обращающий внимание на завязавшийся разговор.

   - Да я и не предлагал, - задумчиво ответил Михалыч, - сам привел в исполнение. Не гоже других грязным делом заставлять заниматься, по крайней мере ныне. А мордой сунул ты меня правильно, а то я больно белый да пушистый стал, смотреть тошно. А что пригорюнился я, так то верно, тяжко связанных жизни лишать.

   - Эк... А мне мнилось, возопишь ты и правду искать кинешься. В вину мне поставишь, аже принижаю достоинство твое. Опять ты меня удивил, - вскинул брови воевода.

   - Думаешь слишком хорошо обо мне... Я ведь чуть не отпустил одного из новгородцев. Один то тупо принял свою судьбинушку, молча подошел, голову склонил... Другой кричал, грозился карами земными и небесными, если живота его лишу, под конец слюной изошелся, на визг перешел... А третий, тот жалостливо так попросил крестик нательный матушке передать, да монетку золотую, что в пояске у него при обыске не нашли. Одна, мол, она младших сестричек его поднимает, по миру пойдут они без него. По бедности великой он и к Слепню нанялся.