История моей матери - Семен Бронин

Они поехали в Версаль, вышли из поезда. Впереди виднелась всем известная классическая перспектива с полукружным импозантным дворцом и геометрически правильным садом.

- Я люблю здесь ходить: здесь пахнет старой Францией,- сказал Огюст с романтической приподнятостью в голосе.- Ты Францию любишь?

Рене не понимала, почему Версаль пахнет старой Францией больше, чем иные места в ней: она предпочла бы в этом смысле деревушку в отдаленной сельской местности, но отвечала без колебаний:

- Люблю конечно.

- Вот. А она вся как бы здесь сосредоточена. Тут, в этом зале, лежала Мария Медичи, когда рожала Людовика Четырнадцатого...

Рене чуть не подпрыгнула на ходу:

- Не Мария Медичи, а Анна Австрийская! Хоть бы почитал своего однофамильца!

- Я их все время путаю,- извинился он.- Матушка его, словом.

- И не могла она здесь его рожать! - во второй раз спохватилась Рене: как в страшном сне, когда сидишь на экзаменах и говоришь помимо воли глупости - у нее бывали такие сновидения, от которых она просыпалась в холодном поту, с чувством ужаса.- Дворец построен при Луи Четырнадцатом!

Он осекся, поглядел на нее с упреком.

- Ну может быть. Я в лицее не учился, а в морском училище это проходили поверхностно... Я не про то хочу сказать. Я хочу, чтоб ты почувствовала величие старой Франции.

- А это зачем?

- Да так. Без этого нельзя. Надо оставаться собою. Но об этом после... Вот и дворец. Пойдем - тут надо осмотреть все по очереди, ничего не пропуская...- а Рене подумала, что революционеры не в первый раз уже берутся за ее воспитание: чтоб дотянуть ее до своего уровня.

В Версале была бесконечная анфилада зал с богатым убранством, в которых постоянной была только позолота, а цвет тканей, которыми были обиты стены и потолки, менялся: синий, зеленый, красный, желтый. Огюсту нравилась мебель: столы, кресла, лежанки с балдахинами - он то и дело примерял ее к своему воображаемому жилищу, мысленно садился на них и ложился. Рене же больше понравился парк с его газонами, каналами, скульптурами и фонтанами.

- Почему? - спросил он.

- Потому что парком пользовались многие, сюда ходил народ, а в твоей тронной кровати лежали только двое. Мы же с тобой социалисты.

- Не социалисты, а коммунисты, не путай, пожалуйста,- поправил он ее.-Не делай таких ошибок. Чем тебе не нравится этот столик? Подошел бы к моей комнате... Я здесь квартирку снял недалеко, в Медоне,- прибавил он.Зайдем, когда нагуляемся?

- Снимаешь квартиру? - не споря с приглашением, удивилась она.- Это ж недешево, наверно?

- Не я плачу, а Центральный комитет. Я там за сторожа.

- Тебе и деньги за это платят? - Она вспомнила Бернара.

- Это уж нет. Ты плохо их знаешь. Хватит того, что пользуюсь ею время от времени...

Она пошла смотреть явку Центрального комитета. Это был приятный сельский домик в стороне от больших дорог, с крохотным садом и огородом идеальное жилье для молодой семейной парочки...

- Здесь я ем, когда приезжаю, здесь сплю,- совсем как в Версале, показывал он ей, бегая по комнате и убирая со стульев тряпки, а со стола тарелки с засохшей трапезой.- Тут печурка - подложишь уголь, всю ночь греет. Не прибрано: я давно не был, а те, что из Центрального комитета, этим не занимаются...

Наконец он сел, посмотрел на нее особенно ласково и пристально.

- Ну что, Рене?

- Не знаю,- искренне отвечала она.- Что ты мне хотел сказать про любовь к Франции? Какое она имеет ко всему этому отношение?

- Прямое... Если б тебе дали выбирать между французом и чужим, кого бы ты выбрала?

- Своего, наверно.

- Даже если этот чужой был Фантомасом?

Она изумилась:

- Кем?!

- Фантомасом. Который всегда уходит от полиции. Я тебя приревновал к нему. Поэтому и хочу увести в свою компанию.

- С чего ты взял? У меня с ним никаких отношений. Виделись - и то раз только.

- Он так тебя хвалит... И ты бы не сошлась с ним?

- Неприличный вопрос, но почему же? Сошлась бы на необитаемом острове. К англичанину и на необитаемом острове не подошла бы,- пошутила она, потом сказала серьезнее: - Шая - милый человек, но свои ближе.

- Вот это-то я и хотел от тебя услышать! Свои ближе! - и начал приставать к ней, побуждая перейти в спальню.

- Перестань! Французы лучше, но не ты же один!

- В настоящую минуту один!

- Ну значит, давай закончим ее, эту минуту! - Она выскочила из его рук.- Договорились: это больше не повторится?!..- и ушла, сердитая, восвояси...

Но никогда не надо зарекаться. Всякое жилье притягательно помимо своих хозяев. Да и слова людей имеют самостоятельную силу, не зависящую от того, кто их произносит.

Началась осень и с ней - долгожданные занятия в двух институтах. Сорбонну она посещала вместе с Марсель, которая тоже выбрала профессию юриста. Они сели рядом как близкие подруги, но если Рене ничем не выделялась среди заполонившей аудиторию молодежи, то Марсель с самого начала оказалась на виду: как дочь известного всей стране политического деятеля. Так вышло само собою: фамилия была у всех на слуху, а Марсель не только не скрывала своего родства, но то и дело о нем напоминала и говорила, что поступает так, борясь за признание партии, потому что отец и партия, как сиамские близнецы, неразлучны и неразделимы. Она вращалась в кругу заметных на курсе особ чаще молодых людей, чем девушек, а к Рене возвращалась, вдоволь наговорившись или для того, чтоб наверстать упущенное и просмотреть то, что та успела записать в тетрадках: Рене вела их со свойственной ей с малых лет дотошностью. Это списывание не мешало Марсель сохранять по отношению к подруге прежний покровительственный тон и считать, что Рене все еще нуждается в некой доводке и шлифовке, что ей не хватает чего-то трудноопределимого: не то светскости, не то феминизма, входящего тогда в моду, и в любом случае - уверенности в себе и в своих суждениях. Рене все это терпела и сносила, потому что друзей, вопреки общему мнению, не выбирают и относиться к ним надо по возможности снисходительнее.

В Сорбонне была спокойная рабочая обстановка, хуже - в Политической школе. Здесь преподавали международное право и начинали предмет издалека, с античных времен и с Гуго Гроция. Вел курс профессор Блюм, лучший специалист по этому автору. Он превосходно читал лекции. Это был невысокий лысый, стареющий человек, который загорался при одном упоминании о своем любимце и готов был часами излагать его мысли, уснащая их ссылками из его книги и из использованных им авторов - из этих цитат и заимствований слагалась некая ступенчатая Вавилонская башня, лезущая головой в небо и упирающаяся ногами в землю, в основание человеческой пирамиды. Рене больше всего заинтересовало естественное право, которое существовало как бы вне человеческих законов и распространялось даже на животных: еще Плиний, оказывается, говорил, что у слонов существует нечто вроде справедливости. Мысль эта так взволновала Рене, что она готова была часами над ней думать и конечно же попыталась поделиться соображениями со своей передовой, продвинутой соседкой, но та ничего не поняла ни в Плинии, ни в Гроции и сказала только, что Маркс вывел свои законы из экономики, а не из международного права и тем более - не из учения об инстинктах. Это было полбеды: можно было обойтись и без ее понимания - хуже было то, что лекции Блюма постоянно срывала группа фашиствующих молодчиков, которые не хотели учиться у еврея. На третьей лекции они начали стучать линейками по столам, свистеть, топать ногами, так что профессору пришлось свернуть четвертую лекцию, а пятой Рене не дождалась вовсе. Она возмущенно оглядывалась по сторонам, делала замечания хулиганам, призывала соседей к тому же, но никто не хотел вмешиваться. Гроций был им не столь интересен, как ей, а ссориться с компанией бретеров было невыгодно, потому что там были отпрыски известных семей, которым была предуготована блестящая дипломатическая карьера.

Она была вне себя от бесчинств сынков аристократов и подумывала уже над тем, чтоб позвать в Школу боевиков Дорио, но это было конечно же из области фантазий. Ей приходилось много работать. Денег не было, она почти не ела, ходила только пешком, перестала покупать книги как раз тогда, когда они стали всего нужнее, искала уроки, но это было непросто - несмотря на степень бакалавра: заботиться об этом надо было даже не перед занятиями, в августе, когда все было решено и ставки сделаны, а задолго до того, годом или двумя раньше,- чтоб теперь существовать более или менее безбедно. Кроме того, нужно было ходить еще и на улицу Мучеников и следить там за ходом дел и движением бумаг - она похудела, осунулась, стала сдавать и выбивалась из сил. В этом взвинченном, напряженном состоянии души она пошла на русский фильм, который имел вещее название: "Путевка в жизнь" и произвел на нее неизгладимое и опасное впечатление. Сюжет его всем известен, но дело было не в нем: ее потрясла улыбка старшего Баталова. Это была лукавая, призывная улыбка человека скромного и ненавязчивого, но счастливого и зовущего разделить с ним радость жизни - эмблема или символ нового света: что-то вроде ожившего и задвигавшегося по экрану серпа и молота. Иногда целый мир виден через маленькое окно - ей показалось тогда, что она увидела свет в окошке: всю Советскую Россию через одну эту улыбку. Она вспомнила еще пение казаков и решила, что если в этой стране умеют так хорошо петь и улыбаться, то, значит, и все остальное в ней должно быть так же прекрасно...