Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

3

Крик стоял на дворе. Пять голосов кричали по-персиянски: - Нет. Нет. Нет. Нам не нужно никаких денег, мы принесли эту козу от велиагда, и пусть Вазир-Мухтар ест ее с удовольствием. Было всего семь часов. Грибоедов прислушался. Жирный голос Рустам-бека покрывал персиянские крики: - Я довольно вам дал, и совершенно довольно. Рустам-бек приходился дальним родственником княгине Саломе и поэтому заведовал хозяйственной частью. Грибоедов невольно взглянул на спящую Нину, как бы ожидая от нее ответа. Повторялось это, к сожалению, часто. Каждый день от Аббаса приносили то плоды из его сада в тяжелых корзинах, то козу, "собственноручно убитую его высочеством", то конфеты на серебряном блюде. Гулям-пишхедметы, как и подобает камер-юнкерам, стояли скромно, они ожидали приличной мзды за труды и удивились бы, вероятно, если бы узнали, что Вазир-Мухтар называет это: давать на водку. Бог, если уж не поминать княгини Саломе, послал Грибоедову двух людей, с которыми он не знал, что делать: Рустам-бека и Дадаш-бека. Рустам-бека, с лихими курчавыми усиками, он назначил поэтому заведовать хозяйством, а Дадаш-бек так и болтался без дела. Грибоедов звал их Аяксами. Денег было действительно мало до ужаса. Финик до сих пор не распорядился высылкой. Но Аяксы вели себя в этих случаях, как привыкли вести себя в Тифлисе с татарами-продавцами. - Берите свою козу и убирайтесь на все четыре стороны, - ревел на дворе Рустам-бек. - Это коза? Это кошка, - помогал ему Дадаш-бек. - Нет. Нет. Нет. Не нужно нам денег. Ешьте на здоровье, - горланили гулям-пишхедметы и не трогались с места. Грибоедов накинул халат и шмыгнул в кабинет. Там он сел в кресло и только уже потом медленно и лениво подошел к окну и окликнул Аяксов. - Давайте каждый раз столько, сколько я приказал. - Посмотрите на козу, Александр Сергеевич, - багровел внизу, подбоченясь, Дадаш-бек, - это кошка. Ведь это не от велиагда. Они сами приносят всякую дрянь и дерут с нас втридорога. Они нас обманывают. - Дадаш-бек, это не ваше дело. Аякс пожал широкими плечами, а камер-юнкеры, получив на водку, ушли довольные. Грибоедов знал, что дня через два это снова повторится. Пора было идти суд судить, а к двенадцати он должен быть у Аббаса. По три раза в день он виделся с его высочеством. Напялив мундир, в котором было жарко и неудобно по утрам, он спустился во внутренний дворик. Там уже ждали его. Казаки вытянулись и стали на караул. Люди примолкли. Грибоедов отыскивал глазами очередного родителя. На этот раз им был старенький немец-колонист. Вместе с Грибоедовым приехали в арбах, в повозках, в старинных колымагах и телегах эти родители, армяне, немцы, грузины, у которых были взяты в плен или похищены дочери. Родители жили в караван-сараях, шатались по базарам, пропадали по окрестностям, выспрашивали, вынюхивали, а потом являлись с доказательствами, что дочка живет у сеида Мехмед-Али или у сеида Абдул-Касима. Грибоедов вызывал сеида, и сеид являлся с невинным лицом. В пространной речи он доказывал, что никакой дочки в гареме у него нет и что сосед его, пустой, дрянной человек, наплел на него. После долгого прения с родителями, взглянув попристальнее в очки Вазир-Мухтара, он соглашался привести дочку, "если только это она". Начиналось третье действие комедии о блудной дочке - дочка являлась. Это как раз и происходило теперь. С видом скромным и равнодушным стоял сеид в меховой шапке, усатый и толстогубый. Старенький родитель в очках, перевязанных веревочкой, стоял, заложив руки за спину. И перед ним была дочка. Дочка большая, как идол, величавая, с белобрысыми кудерьками по височкам. По загорелому лицу густо насели светлые веснушки. Двое детей тыкались ей в тугие колени и обтягивали шелк на рубенсовых бедрах. Увешана она была бусами, в ушах висели тяжелые серьги, а на руках блестели перстни, толстые, как черви. Старенький родитель смотрел на нее помаргивая, не без боязни. Рубашка у родителя была новенькая, чистая. - Сусанна, - говорил родитель сладко, как говорят толстой кошке, от которой можно ждать неприятностей, - Сусанна, дитя мое. Дочка молчала. Казаки смотрели на нее во все глаза. Грибоедов стал творить суд. - Признаете ли вы господина Иоганна Шефера родителем своим? - спросил он дочку по-немецки. - Aber, um Gottes Willen, nein (1), - ответила дочка голосом грудным и густым, как сливки. Родитель заморгал красноватыми глазками. - Ваше фамильное имя? - Я позабыла, - ответила дочка. - Sie hat schon den Familiennamen vergessen (2), - отметил с горечью родитель. - --------------------------------------(1) Клянусь богом, нет (нем.). (2) Она уже забыла свою фамилию (нем.). - Сколько лет вы замужем? - Шесть лет и три месяца, - ответила дочка точно. - Вам хорошо живется? - Благодаря бога. - Не притеснял ли вас ваш родитель? - Excellenz (1), - сказал оскорбленный родитель и прижал руку к груди, - она жила у нас как кукла, wie'n Puppchen. - Puppchen? - спросила дочка и оттолкнула детей. - Ptippchen? спросила она и подалась вперед. Отступил родитель. - Коров доить? - кричала дочка, - пшеницу жать? - наступала она на старика, - сено сгребать? Сусанна - туда, Сусанна - сюда? Вы постыдились бы, Vater (2), смотреть мне в глаза, если б вы не были такой жестокий, бессовестный человек. - Erziehungskosten? -отбояривался тонким голоском родитель. Воспитание? Кто тебе дал воспитание? Сколько! Сколько оно стоило! Sakrement! (3) - Я вас вижу в первый раз, - сказала дочка величаво, и грудь у нее заходила. - Документы, - совал дрожащими ручками родитель грязные клочки в руки Грибоедову, - Excellenz, вот все мои документы, и извольте усмотреть. Грибоедов смотрел с некоторым удовольствием на дочку. Излишен был вопрос, не дает ли она показания в запуганном состоянии. Сеид сам сжался, когда услышал ее голос. - Господин Шефер, - сказал он родителю и отвел двумя пальцами родительские клочки, - на основании закона вы имеете право получить дочь свою Сусанну как похищенную. Дочка молча посмотрела на родителя. - Vater, - сказала она, - если вы возьмете меня, если вы осмелитесь на это, я этими руками задушу вас по дороге. Руки у нее были действительно сильные. - Но, - закончил Грибоедов, - сама похищенная должна признать своих родственников. Таков закон, - добавил он с удовольствием. Клочки трепетали, как бабочки, в родителевых руках. Родитель заморгал усиленно. Он моргал до тех пор, пока слезы не потекли у него из - --------------------------------------(1) Ваше превосходительство (нем.). (2) Папаша (нем.). (3) Черт побери (нем.). глаз. Он стоял, равнодушный, маленький, без всякого выражения на красном сморщенном личике, моргал, и из глаз падали у него чужие слезы. Потом он вынул обтрепанный бумажник, открыл грязными пальчиками отделение в нем и бережно засовал туда клочки. Выпрямился господин Шефер, заложил левую ручку за спину. Сделал он шаг к Грибоедову. Низко поклонился. - Excellenz, - сказал он важно и медленно, - честь имею откланяться. Эту женщину, - он ткнул пальчиком в немку, - вижу я, - он ткнул себя в грудь, - в первый раз. И он поднял палец строго. А потом согнулся и засеменил прочь, не оглядываясь, маленький седенький немец, в новой чистой рубашке, на которой не хватало пуговиц. Грибоедов сделал знак. Сеид и немка пошли прочь со двора. Немка шла медленно. Двое мальчиков цеплялись за ее широкие шальвары. Казаки смотрели ей вслед. Пойдет старенький немец на базар, купит овса для катера и будет торговаться, и по равнодушному лицу будут течь слезы, потом он вынет красный большой платок из кармана, высморкается, закурит аккуратно вонючую трубку и затрусит дни и ночи по дурным дорогам. И дома он сразу возьмет топорик наколоть дров, и будет их колоть каждый день, и за десять лет так ничего и не скажет об этой поездке своей рыхлой старухе. - Отца не признала, - сказал один казак и повел головой. - Богатая, - зевнул другой. - Обидно немцу, ей-богу, - сказал первый, - тратился, ездил, а она вот, во внимание не берет. - Давеча Серопка-купец тоже порожняком уехал. Закон. А разве баба посмотрит на закон?

4

Три раза в день посылал за Грибоедовым Аббас, ощупывал его лицо со всех сторон живыми глазами и наконец в разочаровании - вздыхал. Аббас умел обманывать и обманывал со вкусом и смелостью. Когда обманутый уходил, Аббас не улыбался, а складывал руки на животе и делал вкусную гримасу сытого человека. Но по уходе Грибоедова Аббас с тоской смотрел на портрет Наполеона и в разочаровании - вздыхал. Добро бы Вазир-Мухтар был сердит, резок или настойчив. Добро бы он требовал немедля, сейчас же, уплаты следуемых куруров. Тогда Аббас знал бы, что делать, - он торговался бы, изворачивался бы, смеялся бы, а затем вдруг, как кинжал из-за пазухи, спокойно достал бы такое слово: - Его величество султан Оттоманский шлет ко мне посла и предлагает соединиться. Он умел изворачиваться в беде. Но тут беды никакой не было. Вазир-Мухтар был вежлив, вел себя совершенно естественно и ни на чем не настаивал. Собственно, он даже и говорил о курурах (вернее, отвечал Аббасу), даже настойчиво говорил. Но слух у Аббаса был музыкальный: настойчивости настоящей не было, она была понижена на какую-то шестнадцатую тона. Жизнь и смерть Ирана были в кармане у этого человека в очках. Он тащил из кармана платок - и сморкался. Людей загонял Аббас, посылая за Вазир-Мухтаром, церемониалы, встречи - и ничего. Ему решительно неоткуда было достать куруры, и все же он предпочел бы, чтоб Грибоедов был настойчивее. Он недоумевал: где здесь западня, гиблое место? Недоумения хватило на неделю. Все еще не доверяя, понимая, что это какая-то кошачья оттяжка, Аббас, однако, повеселел. Западни же не было никакой: Паскевич приказал не выводить из Хоя русский корпус, а это было возможно только в том случае, если персияне не выплатят куруров. Вазир-Мухтар хоть и добивался уплаты куруров, но не мог настаивать на полной уплате.