Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

12

- Во-первых, вы скажете ясно шаху о желании кабинета видеть его в союзе с султаном. - Но... - Не беря на себя обязательств. -... Не беря на себя обязательств. Но намекнете, что таковые возможны. Затем вы поднесете ему прибывший сегодня хрусталь. - Разумеется. - Только из-за хрусталя я задержал вас до завтра. Это имеет свое значение. Прошу обставить пышно поднесение. Далее, вы сообщите, что в скором времени выплата туманов нами прекращается сполна. Макниль щурился. Макдональд был бледнее обыкновенного. Он трогал пальцем ус. - Не опасно ли это, сэр? Я полагаю, что именно сейчас... - Я прошу вас исполнить приказание буквально. Именно сейчас это необходимо. Далее, вы в настойчивых выражениях от имени русского посла потребуете выплаты ста тысяч туманов. - Он ответит мне отказом, сэр. - Я надеюсь, даже грубым. Макниль начинал понимать. Он улыбнулся. - Ваши переговоры с шахом будут продолжаться возможно долее. Вы поднесете также приношения - перстни, зеркала и все, что там есть в пяти ящиках, Манучехр-хану, Алаяр-хану и Ходже-Якубу. Вы с ними переговорите. Говорил ли вам Грибоедов о русских гренадерах? - Нет, сэр. - Очень жаль. Вы увидите Самсон-хана и поднесете ему подарки для его дочери. По моим сведениям, дочь его выходит замуж. - Нужно ли с ним говорить, сэр? - Нет. Принц осведомил его об инструкциях русского правительства. Возьмите с собой также чай, перочинные ножи, ножницы, очки - словом, пять тюков из прибывших. Макниль молчал. Потом, все так же прищурившись, он сказал медленно: - Грибоедов сам поедет тогда в Тегеран. Макдональд быстро на него поглядел. - Нет. Он предопочитает действовать издалека. Принц в его руках. К тому же у него молодая жена. - Нет, он поедет, - спокойно сказал Макниль. - Я его знаю. Макдональд потушил сигару и придавил ее двумя пальцами о край пепельницы. Он думал. - Может быть, - сказал он, - может быть, вы правы. Но тем лучше. Оттоманскому послу вы передадите о том, что мы решили вчера. Они встали. - Прошу вас торопиться, - сказал Макдональд, - и как можно чаще сноситься со мною. Я буду отвечать немедленно. С вами едут двадцать человек. За окном был слышен осклизающийся конский шаг: его жена, мистер Борджис, Нина Грибоедова и другие возвращались с прогулки. - Вы помните, доктор, что сказал кардинал Ришелье? Доктор не помнил и терпеть не мог классических изречений. - Он сказал: кто уклоняется от игры, тот ее проигрывает. Quod est probandum. Приложите все старания. Помните, что принц всецело под влиянием русских. Желаю вам счастливого пути.

13

Грибоедов получил приглашение от Аббаса-Мирзы на монетный двор. Пожав плечами и назвав Аббаса старым плутом, Грибоедов отправился знакомым путем. Ферраши били палками зевак и прохожих по спинам, и он их не останавливал. Это был ташаххюс. Он посмотрел на башню дворца и на баляханэ, как на Красные ворота. Только наверху, в баляханэ выставлены были старые барабаны. Сарбазы стояли на часах так, словно это были зеваки, а не солдаты. Уверенно вошел он в боковую дверь и вышел на продолговатый двор. Здесь встретили его какие-то чапарханы и повели. По красной кирпичной дороге прошел он сквозь феррашную на другой, четырехугольный двор. И опять какие-то чапарханы присоединились к ним. Он прошел, окруженный халатами, пустой диванханэ, и еще два чапархана примкнули к ним. Из четырехугольного двора повели его в восьмиугольный. Шли по сторонам огромные рамы с разноцветными стеклами. Солнце било в них, и они разноцветно вращались, как калейдоскопы. И еще башня и совсем маленький дворик. Вход в какую-то каморку. Это был монетный двор Аббаса. Дверь была достаточной высоты, но Грибоедов, входя, нагнул голову. Монетный двор весь помещался в одной комнате. Здесь было полутемно, после солнца и калейдоскопа. Полутемно и даже прохладно от земляного пола. Аббас сидел на простом деревянном троне. Он молча указал Грибоедову сесть. Люди без верхних одежд, полуголые, разводили в глубине комнаты огонь в жаровнях. Грибоедов щурился; он не понимал. Аббас сидел прямо, в белом халате, и лицо его было от неверного света желтое. Он не смотрел на Грибоедова и не смотрел на чапарханов. Он смотрел на жаровни и полуголых людей. Так пытали некогда персиянские сатрапы изменников. Огонь разгорался. Молчал Аббас. Молчали чапарханы, Грибоедов. Дрова потрескивали, дышали запыхавшиеся люди, над чем-то копошившиеся в углу, присевшие на корточки. Огонь разгорался. Аббас протянул худую руку. Тотчас люди, копошившиеся в углу, привстали. Они клали на длинные блюда тяжелые, тусклые, опухшие вещи. И так, приплясывая под тяжестью, они встали в ряд и стали подносить блюда Аббасу. Аббас наклонился вперед. Он пощупал руками первое блюдо и пальцем указал на Грибоедова. Грибоедов поднялся и отступил несколько. Древней работы громадный золотой канделябр, несоразмерно вздувшийся в серединной части, лежал на блюде, как плод, свисал тусклыми кисточками, пузырился крохотными виноградинками. И Грибоедов не посмел прикоснуться к нему. Так проносили один за другим эти канделябры, и одни были длинные, толстые сверху, другие опухшие книзу, третьи - вздутые посредине. Потом пошли чаши, сосуды. И все были с мельчайшими иголочными надписями. Их несли к огню, и полуголые люди копошились, перекладывали их и ставили в огонь. В комнате стало светлее от золотых струек, завитков, кулачков, падавших в огонь. Аббас сидел и не смотрел ни на Грибоедова, ни на чапарханов. Важный, суровый, чернобородый, с тусклыми глазами, он смотрел на золото, следил за каждым сгустком. И Грибоедов вдруг почувствовал, что Аббас будет резаться за трон свой с братьями страшно, без конца, без удержу. Он не подумал о том, что он, Грибоедов Александр Сергеевич, хоронит империю Каджаров. Ни тепло, ни холодно не было ему от этого. И о Персии он не подумал. Но ему показалось, что он всю жизнь свою просидел заложником в земляном погребе, и рядом сидел чужой, на тысячу верст и тысячу лет, более чужой, чем расплавленные канделябры, Аббас, до которого нет ему никакого дела и которого кто-то все же связал, спутал в недобрый час с ним. Безобразное одиночество тогда самым жалостным и проклятым образом, как живое существо, влезло в него. - Шестьдесят тысяч туманов, - сказал Аббас по-французски, - завтра их отвезут в вашу миссию.

14

Много скрывается в палатках женщин, прекрасных под чадрою. Но открой чадру - и ты увидишь мать своей матери. Саади

Глина была скользкая, как лед; камины не грели. Нина зябла, укутавшись в теплый платок, и разговоры неприметно сокращались. Она была беременна, и беременность ее была тяжелая, мучительная, со рвотами, выворачивавшими внутренности, с приступами, с задыханьями. Когда начинались эти задыханья, Грибоедов досадовал и пугался. Потом он чувствовал себя виноватым. Он был внимателен к Нине и как-то почтительно присматривался к ней. Лицо ее стало дурного цвета и изменилось. Он получил письмо от маменьки, Настасьи Федоровны. "Дорогой мой сын Александр. Я твое письмо получила, только почта нынче плохо доходит, поздно получила и поздно отвечаю. Радуюсь как мать твоему счастью, и передай мое благословение твоей жене, хоть запоздалое, которую я по твоему письму довольно ясно себе представила... Ума не приложу, что ты скрытен был и даже нужным не почел родную мать в намерения посвятить. Хоть мать ваша бедная старуха, а все, дорогой сын, она следит за вашими успехами с замирающим сердцем, и единственная мечта - чтоб в его сердце для нее осталось хоть небольшое, но свободное место. На большее моей претензии давно уже нет. Надеюсь, что здоровье свое ты не чрезмерно переутомляешь на службе. Побереги себя хоть для своего lune de miel (1). Зная характер твой, я без ума от беспокойства. Ты горяч, но скоро остываешь, все фаты-морганы, как папенька твой говорил. Огорчила меня Марья Алексеевна, которая все еще гневаться изволит на тебя за намек твой в водевиле твоем: всем говорит, что будто замедлением твоим в Петербурге - --------------------------------------(1) Медового месяца (фр.). недовольны. На это смотрят, мол, как на faux pas (1). Остерегись, дружок. Мать тебя предупреждает. Ну да бог с ней, что говорить, слава богу, что не напечатано этого. Я и то говорю, что нету этого ничего в водевиле, да не верят. И вот плоды театральных кулис, ристалищ. Александр, именем бога и отца твоего прошу: слушайся ты Ивана Федоровича, один ведь заступник, и то, помнишь, наговорил Елизе, что ты вывел его под именем Скалозубова, и я тогда насилу отписалась. В нем будущее наше, и только в нем. Папенька в старое время приязни менял да пофыркивал, да так секунд-майором и преставился. Ты же как человек рассудительный и его помнишь, и дяденьку Алексей Федоровича. Выбор-то, кажется, нетруден: голы как церковные мыши. Хоть и не жалуешь, знаю, дядю-то. А из упрямства из одного. Мать-то тебя, мой дружок, знает. Не хочу говорить, а только эти театральные позитуры, друг мой Александр, это зелено еще и, как дяденька говорил, горчит. А сердцем-то ты понимаешь, что жить он умел, а век прожить, поверь старой матери, это наука. Кувырк да кувырк, как дяденька говорил, ан глядь и вынырнул. Теперь же ты семейный человек. О житье старухином что писать. День за день и сутки прочь, одолели меня долги, ну да справлюсь. Тобой, мой сын, только и живу, тебя, mon cher, поджидаю с твоею молодою женою, которую жажду увидеть поскорей. Ах, mon Dieu, qu'elle est romantique, ta lune de miel dans ce pays pittoresque!" (2)