Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

6

Хосров-хану прислал приятель его, другой известный хан, в подарок одну пленницу, за целомудрие которой ручался. Ей было всего девять лет, звали ее Назлу, и она была из Шамхора. Но Хосров-хан прозвал ее Диль-Фируз - радость, и так стали звать ее все. Она была говорунья, умница и хохотунья. Хосров-хан заказал для нее несколько пар платьев, дал двадцать золотых монет для ожерелья и двадцать для лобной повязки, и она стала жить у него. Она полюбила его черные, подведенные глаза, его немужское веселье, быстроту и шутки. Он рассказывал ей самые смешные рассказы, которые только знал, и она падала со смеху на ковер. Они возились. Так Хосров-хан стал уделять меньше внимания своим конюшням. Когда же он объезжал жеребца, Диль-Фируз, притаясь, смотрела в красное стеклышко окна, и боялась за него, и гордилась им. Ходжа-Якуб увидел пленницу, когда пришел говорить с Хосров-ханом по делу: их торговое товарищество терпело убытки. Увидя Диль-Фируз, он позабыл все цифры. Он помолчал, потом снял с мизинца перстень, надел ей перстень на палец, сказал одно армянское слово: любовь, и приказал ей, чтоб она повторила. Потом надел ей второй перстень и сказал армянское слово: жизнь, и приказал, чтоб она повторила. И дал ей третий перстень и заставил повторить слово: поцелуй. Так он стал учить ее армянскому языку. Он зачастил к Хосров-хану и каждый раз приносил подарки Диль-Фируз и заставлял ее повторять по три слова. Хосров-хан смеялся над этими уроками, а Ходжа-Якуб был грустен. Раз он сказал Хосров-хану: - Хосров-хан, моя жизнь безутешней твоей, я не люблю ни лошадей, ни сластей, а моя наука иссушила меня. Если ты отдашь мне Диль-Фируз, я достану тебе трех арабских жеребцов, которых нет во всем Иране. У Хосров-хана загорелись глаза. Он подумал несколько. - Нет, Мирза-Якуб, - сказал он, - на что мне они, у меня нет свободного места в конюшне. - Я отдам тебе свою долю в нашем деле, - сказал Мирза-Якуб, и голос его пресекся, - и сам останусь беден. Отдай мне Диль-Фируз. - Я ее сам спрошу, - сказал после некоторого колебания Хосров-хан, и если она захочет, пусть она идет к тебе. Он подозвал к себе Диль-Фируз, которая, хоть не понимала армянского языка, но все чувствовала, что говорят о ней. Она смотрела исподлобья и подошла неохотно. Когда Хосров-хан спросил ее, хочет ли она идти к Мирзе-Якубу, она стала целовать белые ханские руки и заплакала. - Отчего ты не хочешь идти ко мне? - спросил ее тихо Мирза-Якуб. - Я дам тебе кольца, сласти и платья. - У него черные глаза, - сказала Диль-Фируз и указала пальцем на Хосров-хана, - а у тебя зеленые, я боюсь твоих зеленых глаз. Тогда Мирза-Якуб усмехнулся и больше ни о чем не просил у Хосров-хана. Но он приходил к нему каждый день и каждый день приносил ей подарки и брал ее руки в свои. И когда Хосров-хан уходил за чем-нибудь в соседнюю комнату, Ходжа-Якуб обнимал ее. Вот почему, когда он услышал, что едет русский посол и у него есть предписание - отбирать пленниц, Ходжа-Якуб задумался.

7

Визит доктора Макниля кончался. Были прописаны сладкие пилюли и вонючая целебная мазь. Фетх-Али смотрел на маленькие тела своих сыновей-внуков. И, как всегда, доктор Макниль остался в комнате, когда увели маленьких принцев и ушла мать. Вошли, осторожно ступая, три евнуха, как три шахских мысли: Манучехр-хан, как мысль о золоте, Хосров-хан, как мысль о веселой конской скачке, и Мирза-Якуб, как мысль об отчете, написанном индийскими цифрами. Они сидели неподвижно на коврах и разговаривали. Потом доктор Макниль пошел на второй визит к Алаяр-хану, у которого была больна одна из жен, и на третий - к Зилли-султану, сыну шахову, губернатору тегеранскому. Вот и все, что известно об этих визитах доктора Макниля.

8

Молодой лоботряс мистер Борджис слегка захворал в Казвине. Доктор Макниль оставил его с двумя людьми и наказал задержаться там на две недели. Иначе он не отвечает за здоровье мистера Борджиса-младшего. Ничего опасного, но предпринимать дальнейшее путешествие рискованно. А чтобы мистер Борджис не скучал, вот ему и маленькое поручение: писать доктору Макнилю с курьером обо всем, что услышит. Мистер Борджис оказался легок на перо. Сколько дряни писал он доктору Макнилю! О том, например, что местный шах-заде, губернатор, вовсе не расположен к женщинам, а, напротив, любит изящных мальчиков, которые исполняют перед ним в женских платьях сладострастные танцы. Что азиатцы, по его мнению, хмурят брови не потому, что сердиты, а потому, что не носят козырьков, что защитило бы их от солнца. Что странные понятия в Казвине о приличии: на днях он видел молодую женщину в повозке, голова которой была завернута в грубый холст, а ноги и грудь обнажены. Что некоторые места Казвина напоминают ему деревни между Флоренцией и Римом. Что он ежедневно гуляет по базарам, хотя еще и слаб, его сопровождают ферраши, и вчера они так были усердны, что закидали каменьями и разбили голову нищему мальчику. - Идиот, - бормочет доктор Макниль. ... Что мистер Грибоедов едет в Тегеран, проезжал Казвин и оставил всех очень недовольными. Рустам-бек и Дадаш-бек (говорят на базарах - родственники Грибоедова) требовали здесь семьдесят пять червонцев в день; мистер Борджис разъяснил, что они только родственники жены посла. Все-таки персияне остаются недовольны и говорят, что у русских совсем нет денег, и он, мистер Борджис, разъяснил, что русским чиновникам плохо платят жалованье, о чем он слыхал от мистера Макдональда. Под Казенном в одной деревне был большой скандал: мистер Рустам-бек избил старика старшину, который давал ему на расходы девять червонцев, а тот требовал четырнадцать. Но когда мистер Грибоедов узнал об этом, он велел прекратить сбор денег вообще... В самом Казвине мистер Рустам-бек насильно отнимал у сеида русскую армянку, у которой от сеида было уже двое детей и которая громко плакала и не хотела переходить к русским. Мистер Грибоедов, узнав об этом, тотчас велел ее отпустить. Едет он бешено быстро и загоняет лошадей. "Снег здесь глубокий, дороги отвратительны, и не знаю, дорогой доктор, когда смогу к вам приехать. Может быть, удастся выехать через неделю". - Очень хорошо, - сказал доктор Макниль, дочитав, - можете ехать и не ехать.

9

Снег был действительно глубок. Дороги были действительно дурные. Время было зловещее, когда персияне греются у холодных каминов и много молятся: солнце было в созвездии Скорпиона, стоял месяц режжеб. И езда была бешеная, так не случалось никому ехать на свидание с любимой. Далеко еще за городом увидел Грибоедов как бы колеблющееся темное облако - он вздел очки и понял: идут военные отряды навстречу. Столько этих встреч было, что он знал все заранее. Он оглядел свое войско. Казаки имели вид понурый и лохматый. Мальцов подбоченился на своем коне, еле передвигающем ноги, доктор сидел мешком. Грибоедов загнал двух жеребцов и теперь ехал на приземистой казачьей лошадке. Только взглянув на темное облако, которое было сарбазами, он вдруг заметил это. Российская держава въезжала в Тейрань на выносливом и низеньком Гнедке. Он еще раз осмотрел своих казаков. Только один из них, молодой еще урядник, ехал на хорошей лошади. Вороной карабахский жеребец шел под ним. Грибоедов поменялся с ним. Уже видны были остроконечные шапки сарбазов, и зацветились седла персиянских генералов. Так они встретились. Трое знатнейших чапарханов ехали впереди отряда. Сарбазы стали, гортанная команда - и они разбились на две шпалеры. Медленно, гусем, подъехали длиннобородые к Александру Сергеевичу. Медленная речь, и пар шел от этой речи и от встречной речи жеребца, похрапывающего на морозе. Сквозь строй сарбазов прошли вовсе не церемониальным маршем - Грибоедов, доктор, Мальцов, понурые казаки и трепаные повозки. Сарбазы сомкнулись за ним. Сколько раз уже это бывало. У ворот города их встретил шум, выстрелы. За стенами слышались мерные крики, значения которых Грибоедов не понял. Въехав, он увидел: их встречают по-царски. Они остановились. Жеребец, непривычный к шуму, прянул ушами, осадил назад. Грибоедов медленно натянул поводья, и трензель впился в конские губы. Что-то пестрое, живое, громадное морщинилось перед конем, и конь похрапывал. Но все это поднялось очень быстро и оказалось ученым шаховым слоном. Слон, украшенный пестрыми лоскутьями, с золочеными ушами и посеребренным хоботом, стоял на коленях перед черным жеребцом. Стояли войска вдоль узкой улицы, а впереди на площади толпы зевак копошились, галдели. Сотни фальконетов на сошках, вкопанных в землю, решетили площадь. Их увидели. Заорали глашатаи, музыканты заревели в трубы, засвистали пронзительно, и охнули, как гул зельзелэ -землетрясения, персиянские барабаны. Над площадью на канатах заплясали с мерным криком плясуны, засеменили, балансируя разноцветными палками. Это они и кричали так мерно и жалобно, когда он подъезжал к воротам. Внизу им ответили топотом и пеньем пехлеваны. Жеребец вот-вот вырвется. Из рук фокусников-хоккебазов били бумажные фонтаны. Вот они - халаты - стоят впереди и ждут. И толпы, толпы, спереди, сзади, с боков. Как добраться до халатов? Жеребец понесет. В алемы - знамена - бьет ветер, широкие полотнища стучат, и внизу головы склоняются, как от ветра, низко, рядами. Черт их возьми с их царскими встречами. Это балаганы масленичные, ни пройти, ни проехать. И звук идет сквозь гул и крики, особенный звук, это не пехлеваны кричат, не глашатаи. Точно кто-то подвывает, тошнотворно и тонко. Что-то неладно: не задавили ли кого-нибудь? Жеребец не понесет, бояться нечего, он смирился, руки Грибоедова, как пьявицами, обвиты поводьями. Медленно въезжает он в безголовую улицу: все склонились так, будто у них головы отвалились. Кто это там воет? Как человеческий ветер, качнулась толпа. Они бегут, шарахаясь, давят друг друга, сорвался какой-то плясун, сарбазы роняют алемы, толпа замешалась. Они воют: - Я Хуссейн! Ва Хуссейн! Жеребец ступает медленно по вдруг открывшейся дороге. Впереди кучка халатов; халаты все-таки ждут его. Едет к ним Грибоедов. - Ва Хуссейн! И передние, которые еще теснятся, закрывают лица руками. - Я Хуссейн! И вот нет ни одного человека на площади. Только впереди халаты свитские. По пустой площади медленно едет Грибоедов. - Ва Хуссейн! - кричат издали, из переулков. И он не понимает, он оглядывается на своих. Белые пятна вместо лиц у них у всех. Что произошло? Убийца святого имама Хуссейна, сына Алиева, въехал некогда на вороном коне. Ибн-Саад было его проклятое имя. Близок черный месяц мухаррем, когда грудобойцы будут терзать грудь свою, проклиная Ибн-Саада и плача по имаме Хуссейне. Вазир-Мухтар въехал на вороном коне.