Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

- Борода предорогая! Жаль, что ты не крещена...

Грибоедов сидел. Доктор Аделунг, стоявший сзади и похожий в своем мундире на круглый и низкий кальян, присматривался к евнухам. Евнухи интересовали его как явление натуральное, физическое; один из них смотрел неприятно и в упор. Шах закрыл глаза, как умирающий петух.

- Борода в казне доходы Умножает по вся годы...

Тут Грибоедов заложил ногу на ногу. Так сидел он, внезапно отрешенный от всего, созерцая жемчужный поднос и не думая ни о чем. Министры сгорбились. Алаяр-хан прикусил губу. Он сделал это нарочно: чтобы громко не сорвалось слово, страшное слово, которое может произнести один шах: - Муррахас - я отпускаю. Алаяр-хан хотел бы этого слова. Тогда бы началось... Руки у шаха повисли. Он раскрыл рот и тяжело дышал. Наполеон под стеклянным колпаком как будто повел головой. У Мальцева пустели ноги, и ему хотелось сесть на пол. Никто ничего не говорил.

- О, коль в свете ты блаженна. Борода, глазам замена!

Шах пошевелил губами. Вот пройдет еще одна минута, и... Грибоедов встал и поклонился глубоко и быстро. Все зашевелились. К шаху подходили уже, брали его под руки, выводили. Его величеству было дурно. В соседней комнате угощали Грибоедова и его секретарей халвиатом, ледяным розовым шербетом, чаем и кофе. Угощали их Манучехр-хан и Ходжа-Мирза-Якуб. Фазиль-хан мелкими шажками подошел к Грибоедову и сказал ему по-французски: - Ваше превосходительство не посетует на поэта, приветствующего знаменитого сына великой страны. Грибоедов посмотрел с удовольствием на персиянского литератора. - Вы не историограф? -спросил он вежливо. - О да, отчасти. Это входит в мои обязанности. Карамзин, однако, был много тоньше. - Прошу вас. Я слушаю. Фазиль-хан выпятил несколько живот. Голос у него был тонкий, теноровый, и он декламировал похоже на Шаховского - подвывая. Против ожидания стихи были порядочные - о благоухании цветов некоторой могущественной державы, донесенном до Ирана в сердце лилии, принявшей вид человека прекрасного. - Прекрасно. Я тронут. Ваши стихи можно сравнить со стихами нашего знаменитого поэта, сиятельного графа Хвостова. И Шазиль-хан покраснел от удовольствия. Старик, которого не замечал ранее Грибоедов, был в бедной одежде дервиша. Как попал дервиш на церемонию? Поднятые вверх брови, бесцветная борода, старый халат и сгорбленная древняя спина юродивого. Здесь не пахнет графом Хвостовым. Это Никита Пустосвят пришел в Грановитую палату. Никита еле пошевелил губами и сказал Фазиль-хану нечто. Фазиль-хан просиял и перевел Грибоедову: - Величайший государь России был его величество могущественный Петр, прозванный повсеместно Великим. Комплимент дервиша. - Я счастлив услышать в дружественной стране имя великого государя. Дервиш еще пожевал губами. Фазиль-хан вылупил глаза и пролепетал: - ... который, однако, не имел удачи в делах с Блистательной Портой... Грибоедов прищурился: - Эту удачу он уделил своему праправнуку. И дервиш более ничего не говорил и не прикоснулся к кофе. Вазир-Мухтар просидел перед его величеством шахом час без малого. Значение России возросло так, что, протягивая Вазир-Мухтару золотой стакан, Манучехр-хан не смел глядеть ему в глаза. По близорукости Вазир-Мухтар не разглядел дервиша. Это был Абдул-Вехаб, муэтемид-уд-Доулэ, враг Алаяр-хана, человек старой Персии. Так небольшая неудача идет рядом с удачей.

7

Двое сарбазов привели под руки Сашку и сдали его с рук на руки казакам. Казаки подняли Сашку и пронесли через все три двора. Они внесли его в первый этаж, где Сашка занимал довольно хорошую комнату. - Эк его, - говорил с сожалением один казак. - Выше, выше держи, руки зацепают. Грибоедов все видел в стеклянную дверь, сверху. Он сбежал вниз к Сашке. - Доктора, - сказал он быстро и серьезно. Аделунг пришел и тотчас же послал за бинтами и корпией. Сашка лежал окровавленный, как бы весь выкрашенный в свежую красную краску. Только руки, бледные, с крепкими ногтями-лопатками, крючились на бедном коричневом одеяле. Грибоедов низко над ним склонился. Правый глаз у Сашки был скрыт за радужным и выпуклым синяком, фонарем, рот был его раскрыт, и тонкая струйка слюны задержалась в уголку, а левый глаз серьезно и внимательно глядел на Грибоедова. У Грибоедова задрожала губа. Он отвел смякший колтуном кок с Сашкина лба. - Саша, ты меня слышишь? - сказал он. - Саша, голубчик. Сашка мигнул ему глазом и промычал. - Ммм. - Кто это избил его так безобразно? - спросил Грибоедов беспомощно и с отвращением. - Мерзавцы. - Известно кто, ваше превосходительство, - на базаре, - ответил столь же тихо и как-то важно казак. Доктор Аделунг возился уже над Сашкой. Он смыл теплой водой кровь, присмотрелся к голове и прикоснулся к пульсу, аккуратно, как писец, помедливший на красной строке. - Ничего нет опасного, - сказал он Грибоедову. - Нужно дать ему водки. Влили в Сашкины губы водки, и Сашка, чистый, в белых бинтах, смирно лежал на своей постели. Грибоедов не отходил от него. Он поил его с ложки и смотрел на него с тем отчуждением и боязнью, которая бывает в таких случаях только у самых близких людей. Сашка вскоре заснул. Грибоедов просидел над ним до самого вечера. Сашка был его молочный брат. Он помнил его маленьким мальчиком в синем казакине. Мальчик был с туманными глазами, желтыми цыплячьими волосами и вздернутым носом. Он стоял неподвижно посредине барской комнаты, словно ждал, что его толкнут сейчас. И Грибоедов толкал его. Сашка не плакал. Грибоедов глядел в окно на четырехугольный двор с белеными стенами. Саша Одоевский, его кузен, приезжал тогда, и они запрягали Сашку и долго его гоняли, а Сашка, как гонялый зверь, мчался туда и сюда, натыкался на кресла, пока маменька Настасья Федоровна не выпроваживала его в людскую. Саша Одоевский теперь в кандалах, а Сашка забинтован. И он вспомнил, что папенька словно сторонился Сашки, словно даже побаивался его и хмурился, бывало, завидя его в комнатах, а маменька точно назло зазывала Сашку. Он вспомнил косой папенькин взгляд. И посмотрел на покатый лоб, на тонкие Сашкины губы; неужели Сашка и впрямь - его единокровный брат? Словно что-то в людской говорили об этом при нем, маленьком, - или словно спорил кто-то, няню поддразнивали, и няня плакала? И еще дальше - теплые колени няни, Сашкиной матери, и важное, певучее вразумление: - Ай, Александр Сергеевич, заводач! Нина сидит в Тебризе и мучается. Он виноват, телом виноват. Пусть спасутся все любимые им когда-то: Саша Одоевский, Нина, Фаддей, Катя и - Сашка. Пусть спасутся они, пусть их жизнь будет тихая, незаметная, пусть они спокойно пройдут ее. Потому что, если отмечен кто-нибудь, нет тому покою, и спасаться он должен на особый манер. - Как я человек казенный, - хрипло сказал Сашка. Грибоедов прислушался. - Необразованность, - заявил Сашка. - Спи, чего расходился? Заводач, - сказал Грибоедов. Сашка успокоился. Уже свечу зажгли, и заглянул Мальцов: ему нужен был Грибоедов. - Рази? - спросил тоненько Сашка. - Рази мы уже уезжаем из городу Тегерану?

8

Вечером Грибоедов писал письма: Нине, матери, Саше Одоевскому. Письмо к матери он отложил в сторону. Отложил и письмо к Саше. Саша сидел в сибирском каземате, и нужно было ждать случая - годы. Потом он принялся за письмо Паскевичу:

"Почтеннейший мой покровитель, граф Иван Федорович.

Как вы могли хотя одну минуту подумать, что я упускаю из виду мою должность и не даю вам знать о моих действиях... Я всякую мелочь, касательно моих дел, довожу до вашего сведения, и по очень простой причине, что у меня нет других дел, кроме тех, которые до вас касаются... Вот вам депеша Булгарина об вас, можете себе представить, как это меня радует: "... Это суворовские замашки... Герой нынешней войны, наш Ахилл Паскевич Эриванский. Честь ему и слава. Вот уже с 1827 он гремит победами". - А я прибавлю, с 1826. Впрочем, посылаю вам листочек в оригинале. Я для того списал, что рука его нечеткая... " И писал, и писал, и писал. Потом остановился вдруг и приписал: "Главное".

Подчеркнул и разом: "Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это и осыпал бы руки ваши слезами... Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского... У престола бога нет Дибичей и Чернышевых... "

9

Сашка проболел неделю. Его избили действительно довольно сильно. Все эти дни Грибоедов заходил к нему и подолгу сидел. Мало-помалу Сашка рассказал в чем дело, и дело было не так просто. Здесь была не только необразованность. Сашка, будучи казенным человеком, гулял по базару. Он не интересовался никаким товаром и ничего не хотел купить, но приценивался ко всему. Так он ущупал рукою кусок какой-то ткани и поднял его с прилавка, чтобы посмотреть на свет, для наблюдения. Может быть, он отошел шага на два с куском, так как у самой лавочки было темновато. Он не собирался не то что стащить этот кусок, но даже и купить его. Просто в рядах на Москве все барыни делали так же, самого тонкого образования. По персиянской серости торговец закричал. Что он кричал, Сашка не понял, но понял одно: торговец ругма-ругается. Сашка двинулся к лавочке - положить кусок настоящей материи и обругать лавочника. Тут разные шарабарщики закричали, и особенно много кричал сапожник, тощий, как конь, тогда как Сашка даже не подходил близко к его лавочке, потому что от его товару идет смрад и кругом грязь: обрезки и хлам. В это время подбежали двое сарбазов в длинных волосьях и враз ударили палками по Сашкиной спине. Сашка сказал им, что он человек казенный, из русского посольства, и его господин - главный, поставленный над всем здешним городом, а палочки их, может, пройдутся по их же пяткам. В ответ на это сарбазы на чистом русском языке закричали ему: "Сволочь! Гнида московская" - и уж стали бить его палками почем зря. Шарабарщики тоже начали его хлестать, кто чем, а он все стоял бодро. Потом, когда у него немного затуманилось ясное зрение, будто бы появился персиянский офицер, который на чистом русском языке сказал сарбазам: "Это что? Это что такое?" Потом он будто бы им сказал: "Не в очередь в караул" и прибавил как бы: "Хану доложу". Больше он не помнил ничего, а принесли его к дому сарбазы уже чисто персиянского вида. - Московская гнида? - спросил Грибоедов. И он написал шаху предложение о выдаче Самсон-хана и употребил при этом половину титулов шахских, что означало требование.