Вечное невозвращение - Валерий Губин

"Совсем как в детстве, — думалось многим, — хотя это детство наших бабушек".

А капитан, так и не рискнувший потанцевать, цедил в буфете непривычное на вкус пиво, беседовал с дородным распорядителем и рассказывал ему, как они там, в лесу, строят летний лагерь для воинской части.

Потом он спал в вездеходе, добродушно ворчал, когда очередной возвращающийся прерывал его безмятежный — впервые за столько лет безмятежный — сон. Последний "солдат" пришел уже под утро, сильно навеселе, и они наконец двинулись к кораблю.

На следующий день они снова поехали в городок, снова танцевали, снова пили, устроили для жителей ослепительный фейерверк из остатков сигнальных ракет, а штурман, уговорив оркестр, даже спел несколько очень милых песенок, за что получил в награду бутылку шампанского. Видимо, уже весь городок знал их, и они знали каждого в лицо, а многих даже по имени. На этот раз несколько человек вообще не пришли к вездеходу, и утром пришлось снова гонять его к городу, рискуя быть замеченными.

В третий день почти все, кроме нескольких человек, погрузились в машину и умчались, крича на ходу, чтобы их не ждали, что они сами завтра-послезавтра вернутся.

— Еще неделя, — сказал биолог капитану, — и наша команда развалится. Космические разведчики превратятся в мирных провинциальных обывателей.

— Этого нельзя допустить, — нахмурился врач. — Завтра же нужно собрать людей и объяснить им ситуацию, капитан.

— Их можно понять, — вздохнул тот, — судьба отняла все: близких, родину, даже свое время, — а тут такое место, почти рай. Ведь у нас подобных уголков уже не осталось. Пусть еще немного порезвятся…

— И все-таки надо собрать…

— Да-да, конечно, только вряд ли завтра — завтра половина не приедет.

Они все собрались лишь через четыре дня и опять сидели в рубке центрального поста, загоревшие, со спокойными, разгладившимися лицами. У кибернетика, самого молодого, из кармана торчал букет васильков.

— Дорогие друзья, — встал капитан, — мы должны сейчас решить, что делать дальше…

— А что тут решать, — радостно улыбаясь, прервал его кибернетик. — Переезжаем в городок, в этот или соседний, с нашими знаниями работа всегда найдется.

— Какие знания, какая работа! — возразил оператор. — Я, например, сторожем устраиваюсь при местной церкви, у них свой недавно умер.

— Кем бы вы ни устроились, — продолжал капитан, — оставшись здесь, вы неизбежно воздействуете на будущее. Ваши знания, ваша осведомленность о будущем непременно проявятся. Что вызовет неконтролируемые изменения и может привести к непредсказуемым последствиям. Мы не имеем права рисковать, как бы хорошо нам здесь ни было. Это ведь наше прошлое.

— И дело не только в этом, — поддержал его врач. — Возможно, что те изменения, которые мы внесем своим появлением, окажутся незначительными и со временем сгладятся. Вам нравится здешняя жизнь, но ведь вы все знаете, что она скоро кончится. Через пять лет вспыхнет мировая война, она пройдет и по этим местам. Миллионы убитых, потом голод, нищета, фашизм, опять война, уже десятки миллионов жертв, потом рост городов, перенаселенность, гибель природы, ну а дальше вы сами знаете…

— Тем более мы не должны улетать, давайте разыграем роль пришельцев из другого мира, обратимся к правительствам всех стран!

— Что ж, на месяц или два мы станем мировой сенсацией, но ничего не изменим. Что значит жалкая горстка людей в сравнении с теми глобальными силами, которые уже стоят друг против друга… Историю по желанию изменить нельзя. Хуже того, нас могут, помимо нашей воли, использовать во зло. Так оно, скорее всего, и случится.

— Если мы стартуем, — поднялся штурман, — и двинемся по прежнему маршруту, есть надежда развязать эту петлю и вернуться уже в наше время. Надежда, правда, небольшая, но, по-моему, это единственно возможный для нас путь…

Они молча вышли из корабля на поляну, долго смотрели на птиц, летевших высоко в темнеющем небе, чувствовали тугое теплое дыхание земли, и страх перед ожидавшим космосом снова начинал шевелиться в душе каждого.

— Если мы улетим, — вздохнул кибернетик, — то для нас, возможно, все кончится, а если останемся, то снова родимся через каких-нибудь семьдесят лет и снова будем жить.

Резко подул ветер. Стало быстро смеркаться, как будто ночь вдруг спохватилась и поспешила взять свое.

В шесть утра все находились на своих местах. Капитан подал команду, и в абсолютной тишине стало слышно, как в реакторной громко запели ожившие электромоторы, поднимавшие многотонные блоки замедлителей. Но тут штурман увидел, выскочившую из леса допотопную двуколку, запряженную мощным крестьянским битюгом с большой гривой. Двуколка устремилась к кораблю и начала описывать круги вокруг ракеты. Стоящий в ней парень восхищенно рассматривая ее огромное серебристое тело.

— Капитан! Можно запускать!

— Нельзя, мы сожжем этого дуралея. Надо его отпугнуть, а то он до вечера не успокоится.

Резко взвыла сирена. Лошадь дернулась было, но парень сильнее натянул вожжи, и она, успокоившись, опять пошла по кругу. Потом остановилась. Парень, сложив руки рупором, стал что-то кричать.

— Всем отбой! Штурман, откройте панорамный люк, выясним, что ему надо и когда он уберется.

— Тебе чего, приятель? — высунулся штурман.

И все находившиеся в рубке услышали крик:

— Скажите, это ведь "Меркурий-IV", не так ли?

— Штурман, врач, быстро наружу, выясните, что это он болтает! Впрочем, я с вами.

Парень узнал их и радостно замахал руками:

— Так это ваш корабль? Вы что, улетать собрались?

— Ты откуда знаешь наш класс?

— У меня дома есть альбом старинных кораблей, — гордо ответил тот. — Я его с детства наизусть знаю, и больше всего мне нравятся "Меркурий" и "Титаны"…

— Погоди, погоди, паренек, — перебил его капитан. — В каком году был выпущен твой альбом?

— Точно я не знаю, но где-нибудь лет за десять до закрытия программы космических полетов и начала ретрореволюции. Да, лет за десять, не меньше.

Штурман опустился на землю и начал смеяться, все громче и громче, пока не поперхнулся и не забился в судорожном кашле.

Амбар на краю света

Ехали в теплушках — в товарных вагонах, где были набиты нары в два этажа. Вспоминая это, я до сих пор не могу понять, почему нас не повезли в нормальном поезде. Несколько вагонов занимали мы — завод "ВЭФ", несколько — Рижский пединститут. Ехали в Казахстан, в Кокчетавскую область убирать урожай. Тогда это еще называлось — "ездить на целину", хотя целина была уже пять лет, как освоена, перепахана и более или менее окультурена.

Я долго колебался — ехать или не ехать, поскольку мать уговаривала поступать в институт. Ее самая большая мечта была увидеть сына инженером. Она считала, что я и так уже потерял год жизни, работая после школы на заводе. Но меня никуда конкретно не тянуло, детская мечта — стать летчиком — растаяла, поскольку медкомиссия забраковала меня на дальних подступах к летному училищу. Я все-таки решился подать документы на очень солидно звучащую специальность "Технология машиностроения" и даже сдал на тройку первый экзамен по математике. Но тут обуяла тоска от всей этой технологии: мне на заводе так осточертели механизмы, станки, запах машинного масла, казавшийся тошнотворным после постоянного недосыпа, что я пошел в комитет комсомола и записался на целину.

Уже в вагоне оказался в центре внимания, поскольку взял с собой гитару, знал несколько элементарных аккордов и с десяток популярных и полублатных песенок. Мы сидели в широко раскрытых дверях вагона и горланили песни, заглушая шум колес. Однажды гитара соскользнула у меня с колен, и улетела в чистое поле. После чего весь вагон скинулся на новую, которая и была куплена на ближайшей станции. В каждом городе мы, как обычно, стояли по несколько часов на запасных путях. И ехали, поэтому, очень долго, почти неделю.

Мы стали давать концерты в соседних вагонах, прежде всего, конечно, девушкам из пединститута. Мы пели им о том, как кто-то в весеннем лесу пил березовый сок, про Мурку, и про то, "как раньше был с надеждой, а теперь я без". И там я впервые увидел Таню Курилову. Она меня сразу поразила: высокая, с черными длинными волосами, которые иногда заплетала в косу, что-то одновременно цыганское и украинское было в ее лице, украшенном огромными, тоже темными, слегка раскосыми, как у азиатки, глазами. И мне очень нравилась ее фамилия — такая красивая: Курилова. Она была немного старше своих подруг, держалась особняком, в ней чувствовался врожденный аристократизм и сильный характер. Она часто зло шутила и бесцеремонно отделывалась от домогавшихся знакомства с ней. И, тем не менее, мужчины все время крутились вокруг. Где бы она ни находилась — в вагоне или в столовой, или потом, в поле — всегда двое или трое мужиков были рядом и развлекали ее, стараясь завоевать внимание.