Вечное невозвращение - Валерий Губин

Но проходило время, и все мои соображения представлялись мне абстрактным метафизическим умствованием. Не может психически нормальный человек сорок с лишним лет постоянно вспоминать о женщине, с которой провел всего несколько счастливых часов. Нормальный человек просто не способен в любой момент своей жизни небольшим усилием воли увидеть перед собой ее лицо, так ясно, словно видел несколько минут назад, увидеть эти большие, черные, слегка раскосые глаза и почувствовать легкий, еле уловимый запах земляники. Здесь замешана какая-то чертовщина, колдовство, продолжающее действовать столько лет. Может быть, я тогда свалял дурака, нужно было бороться за нее, цепляться во что бы то ни стало, Таня ждала этого, и, не дождавшись, заговорила меня, навела такую вот порчу. Она как-то упоминала про свои цыганские корни.

И, тем не менее, однажды случилось чудо — я встретил Артура, того самого блестящего красавца-спортсмена, покорителя женских сердец, моего счастливого соперника. Теперь передо мной сидел старик, не дряхлый, еще крепкий, сохранивший осанку и даже волосы, хотя они были совершенно белые, и рассказывал о необыкновенных способностях своей внучки, которая обязательно хочет учиться у нас на факультете. Почему я его узнал? Ничто в нем не напоминало мне об Артуре, да и не могло напоминать. Я просто не помнил его лица. Правда, у него остались такие же длинные, вьющиеся волосы, только их я и помнил, и, может быть, это подтолкнуло мою память, но было и еще что-то — неприятное, тревожное чувство шевелилось в моей душе, когда он поднимал на меня глаза. До сих пор не понимаю, почему я спросил его — не жил ли он в Риге? Минут через пятнадцать мы добрались до Тани. Он не сразу смог понять, о ком идет речь, но потом, после моих описаний, радостно заулыбался. Ну, конечно же, он помнит ее — первая красавица на их курсе. Он был на ее свадьбе и даже помог с отъездом. Они уезжали в Благовещенск, куда направили ее мужа, выпускника военного училища. Потом он получил от нее письмо, где она писала, что они устроились хорошо и им даже дали казенную квартиру. Потом через полгода, в ответ на его поздравительную открытку, муж написал, что она умерла при родах.

— Умерла… — как эхо отозвался я, — то есть… как это… когда это случилось?

— Да почти сорок лет прошло. И какая была удивительно красивая женщина! Вы же помните?

— Я помню.

Он еще долго рассказывал что-то о своей жизни, но я больше не слышал ни слова. Наконец он замолк и так, в молчании, мы просидели много времени. Когда я пришел в себя, то встал и заверил его, что приложу все усилия, чтобы его внучка училась у нас. Он сначала немного удивился такой горячности, но потом, конечно, обрадовался, долго тряс мою руку, и что-то снова говорил о Риге, о том, как давно он там не был, хотя у него тьма рижских родственников. На какую-то секунду мне стало страшно отпускать его — ведь это для меня единственный в мире человек, который знает о Тане. Но потом понял, что он уже забыл ее, и никогда не будет больше вспоминать, как не вспоминал все эти годы. Для него это крохотный эпизод из давно прошедшей молодости.

Я почти час шел до метро, хотя надо было пройти метров триста. Часто останавливался, смотрел себе под ноги, потом на хмурое небо, и думал, соберется, наконец, дождь или не соберется, и нужно ли заранее достать из портфеля зонтик. Я решил тогда, что мое состояние похоже на состояние человека, у которого вдруг исчезло все, и ему больше некуда идти и нечего делать. У него исчезла работа, семья, его выгнали из квартиры. Вокруг только абсолютная, всепоглощающая пустота, в которой вязнет любая мысль и совершенно не слышно звука шагов.

Но, по мере приближения к метро, пустота начала уплотняться, в ней появились отдельные лица и стали слышны голоса. Я даже решил, что известие о ее смерти оказало на меня неправомерно сильное впечатление. Я ведь и так твердо был уверен, что никогда больше не увижу ее, несмотря на все мои мечтания. И, может быть, они были возможны только в силу этой уверенности. Она давно уже умерла для меня. Или, лучше сказать, все равно, что умерла. Превратилась в символ. Но отчего же теперь все пронизано тупой, не проходящей болью?

Неужели оттого, что я сорок лет любил женщину, которой не было в живых? Сорок лет я вспоминал о ней, а она давно умерла! Сорок лет я беседовал с ней и пел ей песни, а ее все это время не было на свете! И это, как мне тогда представилось, гораздо страшнее, чем потерять близкого, живущего рядом человека. Может быть, мои воспоминания о ней были самой главной нитью, связывающей меня с этим миром? Или одной из немногих нитей? Может быть, они были оправданием моей жизни — Таня продолжает пребывать здесь на Земле только благодаря моей памяти, моей любви. Родители ее давно умерли, в детях она не продолжилась, муж, скорее всего, давно уже женился снова, у него внуки, если он вообще жив. Умру я, и ее бесплотная тень отлетит в звездную бездну, которая так и не заметила ее существования.

Тут я вспомнил яркую полосу от падающего метеорита в черном небе над степью, которая осветила тогда мое короткое счастье. Она и сейчас осветила дальний уголок памяти, картинку, которая почему-то никогда не всплывала в сознании за эти годы: Таня стоит по колено в воде, в Ишиме, стоит, держа подол платья, открыв неожиданно полные и сильные ноги, и требует, чтобы я спустился к ней и отнес ее на берег, потому что ей противно идти по вязкому дну. Я бросаюсь к ней, но, поскользнувшись, падаю в одежде в воду и обдаю ее фонтаном брызг. Она хохочет, вода стекает с ее лица, мокрые волосы прилипают к щекам и шее, и у меня мурашки бегут по спине, от того, что я вижу, как она необыкновенно, невыносимо прекрасна.

Так и не успев достать зонтик, я стою под хлещущими струями и блаженно улыбаюсь, пытаясь еще на несколько секунд задержаться на том глинистом берегу далекой казахской речки.

Десять минут в подарок

Я приехал в Ригу на прибалтийский философский конгресс. Конгресс проходил в Доме ученых в Лиелупе, маленьком курортном городишке на берегу залива. В первый день по окончании заседания должен был состояться банкет, здесь же, в ресторане. Пить и сидеть в душном прокуренном зале мне не хотелось, и я пошел прогуляться. Шел по бесконечно длинным улицам, тянущимся параллельно пляжу. Было тихо, только шумело море из-за дюн, и пустынно, поскольку дачный сезон еще не начался. Дома стояли с закрытыми ставнями, редкие прохожие не мешали думать. Пару раз вышел к морю, но холодный ветер быстро выгнал меня к домам. Здесь прошло мое детство — всевозможные санатории и лагеря, куда мать забрасывала меня на все лето, бесконечно уставая за зиму от моего шумного существования. Детские переживания, радости и тревоги постепенно возвращались вместе с памятью о безвозвратно ушедших годах, наполняя меня грустью.

Незаметно я прошел порядочный кусок. Смеркалось, пора было поворачивать назад. И уже решив повернуть, я увидел дом, деревянный, двухэтажный, с верандами, с разноцветными стеклышками по углам больших окон. В этом доме я провел пять или шесть летних каникул подряд. Здесь в первый раз влюбился в девочку из старшего отряда, здесь просыпался по ночам и долго лежал, слушая, как шумит море, а по утрам, открыв глаза, видел раскачивавшиеся кроны сосен за окном.

Я долго стоял, разглядывая дом, пустой, с заколоченной досками дверью, и во мне вдруг начала шевелиться странная мысль, которая и раньше, уже много лет, не давала покоя: куда же делись все эти годы, такие живые, плотно наполненные моими ощущениями, словами, запахами моря, травы, высохшего дерева, моими радостями и горем? Сколько раз, обиженный кем-нибудь, я забирался в те кусты у забора и безутешно плакал, и тогда казалось, что мое горе так огромно, что оно никогда не пройдет. Сколько раз я радовался здесь незначительным удовольствиям детства — купанию в море теплым вечером, чернике в лесу или лишней порции компота, — в то время они казались вполне достойными той энергии, которую я на них тратил. Неужели все это исчезло без следа и живет лишь жалкой призрачной жизнью в глубинах моей памяти? Ведь это была не только моя жизнь, она переплеталась с жизнями десятков других людей — я зависел от них, а они от меня; потом все исчезло, как будто никогда и не существовало. На секунду мне показалось до жути странным, как много людей: дети, взрослые, врачи, повара — все это жило, шумело, суетилось, а теперь я стою и ощущаю, что ничего больше нет, давно нет. Так прочно все кануло в небытие, в темную воду забвения, что даже кругов на поверхности не осталось. Все взрослые моего детства, наверное, уже умерли, да и сам дом, судя по его виду, назначен на снос, в нем явно несколько лет уже никто не жил. Стало невыносимо грустно. Я повернулся, чтобы пойти прочь, как вдруг почувствовал, что дом меня не отпускает. Он стоял в сумерках нависшей надо мной серой глыбой с темными окнами-глазницами и не отпускал.