Вечное невозвращение - Валерий Губин

Я тоже постарался и даже поначалу был обласкан — мне разрешили рассказать о себе: кто, откуда, где учился. Но потом тут же высмеяли мою новую модную прическу "бобрик", сказав, что в ней я похож на официанта из пивного бара.

От Рузаевки нас долго везли на грузовиках, пока не доставили в совхоз с убедительным названием "Правда". Совхоз располагался на берегу Ишима, и из любого места была видна ровная, как доска, бескрайняя степь. По приезде нас отвели в огромном зернохранилище, выдали чехлы, которые нужно было набить соломой, и мы разместились прямо на цементном полу — слева наш завод, справа — пединститут, человек по сто с каждой стороны. С одной почти исключительно мужчины, вернее молодые или очень молодые парни, а справа — сплошь девушки. Утром нас развозили по работам, а вечерами мы снова собирались вместе, обе стороны быстро перемешивались. Возникла какая-то удивительная общность, республика молодых, не было ни пьяниц, ни блатных, ни вспышек агрессивности, ни попыток утвердить свою власть, что, как я думаю теперь, было очень странно и необычно для того времени.

Никогда позднее в жизни я не встречал такого содружества — оторванные от дома, заброшенные бог знает куда, мы держались вместе и против местной шпаны, — среди которой было много расконвоированных уголовников, — они быстро оставили нас в покое, и против совхозного начальства, постоянно упрекавшего нас в нерадивости. Мне льстило, что я в этой среде, благодаря гитаре, был чуть ли не "первым парнем на деревне". То одна, то другая компания приглашали меня к себе попеть, я никому не отказывал, но все время старался сесть так, чтобы Таня видела или хотя бы слышала меня. Но, конечно, с бтльшим удовольствием я пел, сидя рядом с ней.

…На бульваре Гоголя клен роняет листья.

Облака над городом целый день стоят…

Иногда она морщилась от моих песенок и просила утихомириться, иногда снисходила до того, что целый час или более разговаривала со мной. Обычно Таня лежала на своем соломенном тюфячке, я сидел в ногах и рассказывал всякие смешные истории из своей школьной или заводской жизни, а она снисходительно улыбалась. Часто читал стихи, которых знал много, она становилась серьезной, внимательно слушала, а потом говорила, что мне нужно учиться, если я не вырвусь из этой среды, в которой оказался, то рано или поздно обязательно сопьюсь, или просто сгину в безвестности.

— Что же, на заводе не люди работают?

— Люди. Только у тебя другая судьба. Есть в тебе что-то особенное. Ты на остальных своих ребят не похож. Правда, может быть, я ошибаюсь.

Но посидеть рядом с ней мне удавалось редко. Чаще всего место возле нее было занято красивыми, сильными и уверенными в себе парнями. Все, кто попроще, близко не подходили, чувствуя, видимо, бессмысленность подобных усилий. Среди ее поклонников особенно выделялся некий Артур — мастер спорта по самбо, красивый парень, и, как говорили, сын одного из партийных руководителей Латвии. Она никому так не улыбалась, как ему, и ни с кем не проводила столько времени. Она даже уходила с ним гулять в степь, и я не отрывал глаз от двух крошечных фигурок на горизонте, мучаясь безнадежной ревностью.

Я тоже стал гулять с одной из студенток — яркой волоокой блондинкой, думая тем самым обратить на себя внимание Тани, но она даже и не заметила моего увлечения.

Иногда, а это случалось очень редко, она сама подходила ко мне и просила почитать стихи, я читал ей, захлебываясь от счастья, Есенина, Кедрина, каких-то еще, теперь давно забытых советских поэтов:

…Да, мне нравилась девушка в белом.

А теперь я люблю в голубом…

Никакой настоящей поэзии я тогда не знал, но ей вполне хватало тех незатейливых строк, раскрашенных моим вдохновением.

Она часто обижала меня. То говорила, что я очень невоспитанный, что, конечно, неудивительно, поскольку у меня, говорила она, с детства не было отца и некому было воспитывать; что я, несмотря на свое знание поэзии, очень необразованный, можно сказать темный, то есть типичный слесарь с интеллигентскими замашками.

Один раз, сильно обидевшись, я ушел и лег на свое место, уткнувшись лицом в подушку. И вскоре почувствовал, как кто-то гладит меня по затылку. Это было так неожиданно, что я замер, боясь вспугнуть ее руку. Потом повернулся, не открывая глаз, показывая ей, что так обиделся, что видеть ее не хочу. И тут же ее губы прикоснулись к моим. Мягкие, чуть влажные губы. Мне показалось, что я ощущаю сильный запах земляники от ее губ, лица, от всего ее существа.

— Не обижайся, — тихо проговорила она. — Я иногда бываю злой, но ты не обижайся.

Потом резко поднялась и ушла.

Несколько дней я ждал, когда она обратит на меня внимание, что-нибудь скажет, или сделает в качестве компенсации за нанесенную обиду, но она ни разу не взглянула. Я был в отчаянии. Артур теперь сидел у ее ног каждый вечер и, несмотря на шум и гвалт в амбаре, я все время слышал ее голос, ее смех. И хотя я не смотрел в их сторону, но явственно видел, как Таня взмахивает своими смуглыми руками, приподнимаясь и забрасывая за спину волосы.

Я твердо решил отстать от нее раз и навсегда и больше не мучиться, как вдруг она сама подошла и пригласила меня пойти погулять.

Мы ушли до самого горизонта, так что наш амбар, своей громадиной возвышавшийся над всеми постройками, казался крохотной точкой. А мы шли и шли куда-то, я все говорил и говорил, словно хотел заворожить ее своей речью — о себе и своем детстве, о том, какая она удивительная женщина, еще о чем-то. Мне казалось, если я замолчу, то прервется та тоненькая ниточка, которая вдруг связала нас. Таня молчала, и иногда мне казалось, что она меня совсем не слушает, думая о чем-то своем.

Вдруг она остановилась и велела поцеловать себя. Я подошел и робко чмокнул ее в щеку. Она рассмеялась.

— Вот теленок. В губы, в губы целуй.

Я начал ее целовать жадно, быстро, словно хотел утолить жажду из источника, который сейчас исчезнет, окажется миражом. Таня стояла, опустив руки, закрыв глаза, и улыбалась. Потом моя рука коснулась ее груди, большой и упругой. Таня медленно отстранилась и ласково сказала:

— Рано еще. И вообще, я не хочу быть твоей первой женщиной.

Я страшно смутился и больше не предпринимал никаких попыток.

Мы набрели на старую копну прошлогодней соломы, взобрались на нее и легли.

— Давай ждать, когда упадет звезда. Если успеем что-либо загадать, то обязательно сбудется.

— В это время звезды не падают.

— Не будь занудой — звезды всегда падают. Надо только уметь ждать. И перестань болтать, нужна полная тишина.

Так прошло полчаса или более, я лежал на ее руке, затекла шея, но я боялся пошевелиться, вспугнуть эти самые счастливые минуты моей такой уже длинной жизни. И тут прямо над нами полнеба прочертила огненная полоса. Я почувствовал, как Таня вздрогнула.

— Загадал?

— Да.

— Можешь сказать?

— Я попросил звезду, чтобы ты была моей первой женщиной.

— Какой негодяй! Вмешиваешь звезды в наши отношения! — она резко притянула меня к себе, и я успел подумать о том, какие у нее сильные руки. Она прижалась ко мне всем телом, ее влажный рот обжег мои губы, от страстного желания у меня потемнело в глазах, но меня тут же безжалостно оттолкнули.

— Лежи спокойно. Твоя первая женщина будет блондинкой. Так тебе на роду написано.

— Ничего у меня на роду не написано, — возразил я, но понял по ее голосу, что нужно смириться.

Мы опять лежали, глядя в небо, но больше ничего не происходило, да и желания у меня больше не было. Где-то на востоке уже светлело, но прямо над нами небо было черным, и звезды горели ярко, почти не мерцая.

— Знаешь, мне сейчас вдруг показалось, что нас нет, совсем нет. И никогда не было. Ты меня понимаешь?

— Да, — ответил я не очень уверенно.

— Вся наша жизнь — секунда перед этой бездной. И были мы, не были — ей все равно. Она просто не заметит. Значит, для нее мы не были.

— Но для нас эта секунда будет очень долгой. У нас будет много детей, и мы доживем до глубокой старости.

— Ты уже жениться решил на мне, дурачок, — она ласково потрепала меня по голове.

— А ты что загадала, если не секрет?

— Я не успела. Я в это мгновение вдруг почувствовала, что скоро умру.

— Тебе померещилось. Я же сказал, что мы доживем до глубокой старости.

— Я не хочу жить до глубокой старости.

— Тогда до не очень глубокой. Хорошо?

— Хорошо.

Мы опять обнялись, спасаясь от ночного холода, и опять целовались, и каждый поцелуй обжигал, словно навсегда отпечатываясь во мне. Вернулись мы под утро, и я был так полон счастьем, что оно плескалось где-то в самом горле.

На следующий день нас развезли по разным бригадам — начали убирать хлеб. Я не видел ее почти месяц — до того стана, где она работала, было километров сорок. И тогда я понял, что люблю ее, понял не просто умом или чувствами, но каждой клеточкой своего тела. Я как бы перестал существовать сам по себе: махал лопатой и видел Таню, шагал по степи и чувствовал, что она идет рядом, дышал, и каждый вдох наполнял меня тревожной радостью. У меня даже появились видения: несколько раз я видел, как она идет к нам через поле нескошенной пшеницы, видел, проснувшись ночью, как она сидит в дальнем, темном углу палатки и ждет, когда я встану. Только надежда на то, что мы рано или поздно увидимся, давала мне силы пережить и полуголодное существование в холодной палатке, и работу с утра до вечера. Хлеб вывозили плохо, не хватало машин, зерно горело в огромных кучах, и надо было постоянно его перелопачивать или бросать на ленту транспортера, когда прибывал грузовик. Это была настоящая каторга, я забыл про свою гитару, мы сидели по вечерам разбитые от усталости, злые, и слушали, как воет горящая солярка в железной печке. Становилось все холоднее, пошел сильный снег и все, что не успели убрать, пришлось бросить.