Вечное невозвращение - Валерий Губин

Опять Полищук опять висел над землей, ярко освещенной лунным сиянием, и видел внизу каждое дерево и каждую покрытую инеем ветку на нем, видел заячьи следы на снегу; и опять его переполняло счастье, и он все всматривался в эту огромную, распростертую внизу землю, как в любимую женщину после долгой томительной разлуки.

"В будущем, — думал он, — с развитием техники люди начнут замечать все эти странные, летающие в небе объекты, которые появляются по ночам в пустынных местах. Сколько будет гипотез об инопланетянах, пришельцах, космических шпионах. А на самом деле это всегда будут лишь знаки того, что жива еще надежда на чудо, которое может случиться с каждым, глубоко верящим в себя человеком".

Случайное знакомство

Она была такая некрасивая, что некоторые мужчины невольно вздрагивали, вглядываясь в ее лицо. Толстый, весь в бугорках, нос, маленькие, почти без ресниц, глаза, пористая кожа да к тому же странное фиолетовое пятно на левой щеке. Еще в школе из-за фамилии Морковина ее для краткости прозвали Репой, и это прозвище переползало за ней из класса в класс, а потом каким-то чудом и в институт, хотя никто из одноклассников с ней вместе дальше не учился. После института она работала в поликлинике, училась в ординатуре, даже пробовала писать диссертацию, но бросила — не хватило душевных сил, мучило одиночество.

Она давно уже примирилась со своей внешностью, с тем, что ей никогда не найти ни мужа, ни хотя бы временного спутника жизни; в силу тяжелого характера подруг она тоже не имела, и к тридцати пяти годам ее все чаще начала посещать мысль о том, что не худо было бы однажды прекратить самой невыносимо тягостное, бессмысленное существование.

С этой же жуткой мыслью о самоубийстве она сидела однажды в скверике у театра, когда вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит с соседней скамейки. Подняв глаза, увидела красивого пожилого мужчину, почти совсем седого, в коричневом замшевом пиджаке, который внимательно и даже серьезно смотрел на нее. Она досадливо отвернулась: "Верно, думает: "Ну и морда!"" — и тут же услышала голос:

— Разрешите присесть?

Подняв голову, она увидела, что он уже стоит рядом — высокий, худощавый — и смотрит так приветливо, что у нее захолонуло сердце.

— Я осмелился подойти, потому что увидел ваше необычайно озабоченное лицо. Наверное, такие тревожные мысли посетили вас, что вы оказались как будто в тени туч, хотя вокруг солнце. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Чем же вы можете помочь, — вздохнула она.

— Чем угодно. Давайте вместе бороться с вашим настроением. Сейчас пойдем, например, в ресторан, выпьем, потанцуем, а потом будем песни петь, на весь зал, когда вокруг все напьются.

Она посмотрела на него: не издевается ли? Но у него было внимательное и участливое лицо, и говорил он серьезно, хоть и улыбался. В ресторане она не была с выпускного институтского вечера — не одной же туда идти, да и особого желания не появлялось.

По дороге он бережно держал ее под руку, и ей казалось, что с миром что-то случилось; изменились свет солнца и цвет домов, от волнения было трудно дышать, и она почти ничего не говорила.

"А, хоть полчаса так прожить, а потом пропади все пропадом!"

Она тем не менее замечала, что почти все встречные женщины смотрят внимательно на ее спутника, а некоторые даже оглядываются вслед. То же самое продолжалось и в ресторане, где они пили, танцевали, а потом он и в самом деле начал петь, довольно громко, когда уже ушел оркестр и погасили большой свет, изображая вдребезги пьяного человека, а она от души хохотала. Потом он проводил ее домой, сам захотел выпить чашку чая, сам попросил оставить его ночевать, и она, конечно, согласилась. Проснувшись в пять утра, она долго смотрела на него, и ей было страшно от внезапности свалившегося неожиданного, жуткого счастья. Он спал спокойно, как спят дети, и его дыхания почти не было слышно. Часы пробили уже девять, но она по-прежнему лежала, боясь шелохнуться, понимая, что он проснется, встанет и уйдет навсегда.

Но, проснувшись, он не пожелал никуда уходить, а, наоборот, попросил разрешения пожить у нее некоторое время.

— Вы с женой поссорились?

Он засмущался:

— Нет. У меня, собственно, нет жены. Есть, правда, семья, но там я не очень нужен… Да и здесь мне так хорошо, я обещаю не быть вам в тягость.

Она больше ни о чем не расспрашивала, с радостью согласившись. И с этого мгновения время для нее остановилось. С ним она была совершенно счастлива и дрожала от страха, когда он уходил по своим делам, думалось — все кончилось. Она не спрашивала его ни о том, где он живет, ни о работе, ни о семье, ей совсем ничего не хотелось знать об этом и временами даже казалось, поскольку он сам ничего не рассказывал, что у него нет ни работы, ни семьи, ни дома, что он вообще не существует сам по себе, а возникает только в ее присутствии, только для нее.

Впервые за несколько лет она взяла отпуск. Они ходили в рестораны, театры, на выставки, встречались с его друзьями, и она видела, с каким вниманием люди относятся к ее другу, — он буквально излучал теплоту и доброжелательность; видела, как все замолкали, когда он начинал говорить, — словно искра пробегала меж людьми и заставляла их встрепенуться, хотя он обычно ничего особенного не говорил. Правда, иногда он все-таки изрекал весьма странные вещи. Так, однажды, просматривая какой-то фильм по телевизору, он сказал, лениво потягиваясь:

— Послушать их — так Достоевский был мрачным, нелюдимым человеком, а меж тем он часто смеялся и всегда устраивал розыгрыши. Однажды ночью мы с ним возвращались с вечеринки, так он до смерти пугал городовых, изображая пьяного генерала.

— Сколько же тебе лет, — ласково спросила она, — если ты с Достоевским встречался?

Он, справившись с секундным замешательством, сказал, что года тут ни при чем, а Достоевский жил не так уж давно, если вдуматься. Потом, спустя неделю, он с увлечением рассказывал ей о зимней кампании 1815 года, о Париже, в котором он тогда впервые побывал и чуть не женился на какой-то француженке, а один раз, когда она спросила его о происхождении шрама на груди, сказал, что это след от удара шведской шпаги при штурме Ревеля. Она спокойно относилась к подобным словам, считая это милым чудачеством с его стороны, желанием развлечь ее. Так прошел целый месяц, и ей уже начало казаться, что вся ее былая жизнь сжалась, свернулась, как засохший осенний лист, и только напоминает о себе иногда легким, но уже нестрашным шуршанием.

Она все время подглядывала за ним, пытаясь поймать неприязненное выражение лица или досадливую гримасу, — не могла же она ему действительно нравиться, такая страшная, — он очень добрый, но должен ведь когда-нибудь выдать себя. Но он был настолько внимателен, ласков и приветлив, что она чувствовала, как у нее в груди постепенно начинает рассасываться тяжелый плотный ком многолетней тоски.

Они много гуляли по вечерам, и он рассказывал ей истории о звездах, о их влиянии на судьбы людей, о том, что все человеческие слова, крики и вздохи не затухают совсем, а в виде волн, колебаний уносятся к звездам и потом еще долго, тысячи лет путешествуют во Вселенной, поочередно отражаясь от звезд, и по-прежнему звучат, но все тише и тише, пока совсем не затихнут. Набравшись смелости, она громко прокричала его имя, и оно унеслось к звездам. Она подумала, что они уже успеют умереть, а ее слово будет жить и, может быть, не долетит еще до самой ближней звезды.

Как-то после одной такой прогулки он вечером пожаловался на сердце. Она забеспокоилась, сделала ему настой пустырника, напоила валерьянкой и, укутав одеялом, прилегла с краю. Она не шевелилась всю ночь, стараясь его не беспокоить. Он быстро заснул, но под утро вдруг стал бормотать какие-то непонятные ей слова. Она осторожно погладила его по голове, он затих, и тогда она, наконец, тоже погрузилась в сон.

Проснулась она как бы от сильного толчка. Он лежал, как всегда, неподвижно на спине, но в лице его появилось что-то непонятное и жуткое. Она прикоснулась к его лбу и мгновенно отдернула руку — лоб был ледяной. Она вскочила, легонько потрясла его, попробовала пульс, потом вскрикнула и заметалась по комнате. Он был мертв. Он умер часа два назад, когда она спала. На его лице застыла еле заметная гримаса боли — сердце не выдержало и остановилось. Он, видимо, даже не проснулся.

Она мучительно соображала, что ей делать. Вызвать скорую? Но тогда его заберут, совсем заберут и она его больше не увидит. Кто она ему — чужой человек. Нужно срочно что-то делать. Но она два или три часа просидела не двигаясь, глядя на него и гладя ему руку с резко вздувшимися венами. Потом с трудом поднялась, взяла его одежду — ни документов, ни денег, ни бумаг. Она попыталась вспомнить фамилии его друзей, с которыми они встречались, но никаких фамилий он не называл.