Вечное невозвращение - Валерий Губин

Пролетая над заброшенным полем, он на секунду задержался, пытаясь разглядеть что-то белевшее внизу.

"Может быть, я совсем перехожу туда, может быть, я почти не человек, а птица, животное, умеющее летать. И все-таки страшно отказаться от себя, стереть память и стать чем-то конкретным, обретя в этом покой и счастье".

Дома, закутавшись в одеяло, он долго не мог согреться и, засыпая, все еще продолжал бороться со своими вязкими и тяжелыми, неповоротливыми мыслями.

"Раньше семья, любовь, мои привязанности и привычки ограждали меня от мира, я никогда с ним не сталкивался, живя в своем маленьком мирке. А теперь он открылся передо мной, как пропасть, что манит и страшит одновременно, требует отказаться от себя, обещая подлинное блаженство, но как-то глухо обещает, неясно и невнятно".

Он погиб через несколько дней, врезавшись в темноте в высоковольтные провода, и, пробитый мощным разрядом, падая вниз, вдруг увидел лицо своей жены и обрадовался, что не успел совсем перейти туда, где нет памяти, что она в эти последние мгновения его жизни, как живая, стоит перед глазами.

Свет в окне

Уже неделю Григорий Иванович чувствовал угнетающую слабость во всем теле. От малейших усилий дрожали ноги, плыло перед глазами. В воскресенье вечером он не выдержал и лег с виноватой улыбкой.

— Ты прости меня, Маша, что-то неможется.

— Заболел?

— Нет, видно, это уже не болезнь, а последний звонок. Да и пора честь знать.

— Бог с тобой, что ты опять заговорил?

— На этот раз серьезно. Я чувствую. И отец мой, и дед померли ровно в восемьдесят. Это нам такой срок отмерен, нашему роду. И мне совсем не страшно умирать, потому что ты еще будешь жить после меня.

— Не буду я жить после тебя! — Старушка обошла со всех сторон кровать, заботливо подтыкая одеяло. — Ты же меня знаешь. Не буду ни одного дня.

— Будешь, — улыбнулся Григорий Иванович. — У нас ведь дети, нельзя, чтобы они враз осиротели.

— Молчи, дуралей. — Она села рядом, сунула свою маленькую сухую ладошку ему под щеку — и они замерли так и просидели много часов, разговаривая друг с другом и друг друга утешая, хотя не сказали ни слова.

Была уже глубокая ночь, когда Григорий Иванович зашевелился.

— Ты помнишь Лутохинский дворец за Черным прудом?

— Помню, конечно.

— Говорят, там есть какая-то комната. Если прийти в нее ночью и немного постоять, то вернется молодость.

— Слышала я с детства эти сказки.

— Наверное, сказки, но все-таки давай сходим.

— Очумел, за Черный пруд идти ночью! Да откуда у тебя такие силы возьмутся?

— Мне кажется сейчас, что на это сил хватит. Да мы и не за молодостью пойдем. Просто надо пойти. Последний раз с тобой прогуляться. Помнишь, когда-то, давным-давно мы там были, и тоже ночью.

— Что-то не помню.

— А потом, кто знает, может, люди не зря говорят.

— Люди рады всякой чепухе, еще и не то напридумывают. — Старушка задумалась и представила себе этот жуткий Лутохинский дворец — дикую фантазию давно сгинувшего помещика: обгоревшая коробка с провалившейся крышей, с зияющими дырами окон и дверей, с обломками гипсовых статуй перед входом. Он и сейчас, наверное, выглядит так, как много лет назад. Ни у кого до этого "дворца" руки не доходят. И стоит он на небольшой поляне в глухом лесу. Была когда-то дорога, но давно заросла.

— Пойдем, Маша, сходим.

Она всмотрелась в его лицо, едва белеющее в темноте, и тихо сказала:

— Спи. Завтра сходим.

Весь следующий день она надеялась, что он передумает. Но Григорий Иванович, с трудом поднявшись к обеду, больше не ложился, а сидел на улице, с опаской поглядывая на небо — не пойдет ли дождь.

— Как чувствуешь себя?

— Да хорошо, хорошо. Я так славно выспался, и ноги вот почти не дрожат. Сижу, силы коплю.

— А если не дойдем?

— Потихоньку дойдем, с перекурами. Тут всего километра четыре наберется.

— Не боишься заблудиться ночью? Столько лет прошло.

— Ты что, Маша, я и сейчас могу всю нашу округу с закрытыми глазами пройти.

Стояла удивительно тихая, теплая для конца сентября погода, словно природа, устав от бесконечных дождей, в преддверии близких морозов решила сделать небольшую передышку и замерла на несколько дней.

Когда совсем стемнело, старики долго сидели у окна, ожидая, пока улягутся соседи, мимо дома которых шла дорога в лес. Вот, наконец, свет погас, и они, стараясь не шуметь, вышли и отправились в путь.

Лес встретил их приветливо. Здесь было совсем тепло и немного сыро. Они шли медленно — Григорий Иванович впереди, тяжело опираясь на палку, а старушка за ним, ухватившись за хлястик его плаща. Ей было страшно: и эта абсолютная тишина ночного леса, и непроглядная темень вокруг, — и она озиралась по сторонам, вся внутренне сжавшись.

— Да неужели ты правильно идешь, ведь не видно ничего?

— Правильно, мать, не волнуйся. Вот черничник! — он с шумом ударил по кустам палкой. — Скоро он кончится, и начнется березовая роща. Там и отдохнем.

Действительно, вскоре впереди забелели стволы берез. Григорий Иванович, кряхтя, опустился на поваленное дерево. Она села рядом и достала термос.

— Выпей чайку, я тут еще хлеба с салом взяла.

— Не могу, Маша, есть, что-то я сейчас очень волнуюсь. А ты поешь, обязательно поешь! — Он обнял ее за спину. — Не замерзла?

— А почему волнуешься? Тебе страшно?

— Нет, чего тут бояться. А волнуюсь от всяких воспоминаний. Я вот так же волновался, когда к тебе на свидание шел первый раз.

— Будто ты помнишь, как тогда волновался, — она недоверчиво хмыкнула.

— Помню, а как же. Я это всю жизнь помню.

Посветлело. Видимо, поднявшийся ветерок немного сдвинул плотную массу облаков, и прямо над стариками засверкали, дрожа в лесных испарениях, три звезды.

— Вон как звезды дрожат, наверное, дождь будет.

— Сегодня уже не будет, разве что к вечеру соберется. Помоги-ка мне встать.

Они двинулись дальше. Березовая роща кончилась, пошли высоченные ели вперемешку с соснами, потянуло терпким запахом смолы, земля стала плотной и почти голой. Григорий Иванович больше не загребал сапогами листья, и они шли бесшумно, как две тени, еще более темные, чем окружавший их мрак. Старушка думала про свой участок — какой он маленький, обжитой, по сравнению с этой громадой леса и неба. И тишина, такая странная тишина, которая как будто вслушивается во все вокруг, и потому они стараются идти как можно тише. И этот лес, и вся природа давно уже стали ей чужими, а сейчас, ночью, — так просто страшными. Но если бы эта тишина вдруг разорвалась, и какой-нибудь громовой голос спросил: "А вы что тут бродите, старые люди? Что потеряли и что хотите от меня?" — она бы, наверное, не растерялась и сумела попросить еще несколько лет жизни Григорию Ивановичу и спокойной смерти им обоим.

Они еще три раза отдыхали, и хотя Григорий Иванович тянул вперед, но после каждого привала все тяжелее было вставать, все медленнее шел он, тяжело, прерывисто дыша.

"Не дойдем", — с грустью и досадой подумала она, и тут же лес внезапно кончился. Они вышли на поляну. Лутохинский дворец смутно темнел впереди большой бесформенной массой.

— Вот он, — прошептал старик. — Сейчас чуть передохнем и пойдем на ту сторону — там вход.

— Ты почему шепотом?

— Не знаю. А ты?

— Да мне страшно: вдруг там кто-то есть?

— Вот глупая! — сказал Григорий Иванович, но без особой отваги в голосе.

Они стали обходить дворец, но, не признаваясь себе в охватившей их робости, на поляну не шли, а двигались по опушке леса. И вдруг остановились как вкопанные. В левом крыле дворца, в третьем от угла окне, горел свет. Григорий Иванович почувствовал, как пальцы жены впились ему в ладонь. Свет чуть-чуть дрожал, колебался — так могла гореть только свеча или керосиновая лампа.

— Не зря я боялась, — опять зашептала она. — Пойдем отсюда скорее.

— Что же, так и уйдем?

— Уйдем, уйдем, никуда тебя не пущу!

Они еще постояли прислушиваясь. Никакого шума из дворца не доносилось, и ничьи тени лампу не заслоняли. Но это не прибавило им смелости.

— Обидно, — вздохнул старик и повернул к лесу.

Она плохо помнила, как доплелись до дома, как она, шатаясь от усталости, стелила постель, и лишь одна мысль билась и ужасала — теперь Григорий Иванович ляжет и больше не встанет.

Но все обошлось. Проснулась она поздно и услышала, как он что-то колотит во дворе под окном и бубнит себе под нос, как будто напевает.

— Никак тебе наше гулянье на пользу пошло, дед! — обрадованно крикнула она с крыльца.

— Да я сам удивляюсь, откуда силы взялись. — Он снял с верстака сколоченную рамку. — Жаль только, что не получилось ничего с дворцом.

— Не расстраивайся, как-нибудь еще сходим.

— Ты серьезно говоришь? Неужели пойдешь, не испугаешься?