Конец - Давид Монтеагудо

— Нас тут сожрут комары, — подает голос Мария.

— Говорят… говорят, что это совсем не больно — человек даже не успевает напугаться.

— Ты про что?

— Когда нападает дикий зверь. Однажды я что-то такое слышал. В одной передаче брали интервью у людей, которые сами это испытали… на которых нападали хищники, но им удалось выжить. У некоторых остались жуткие шрамы, и все твердили одно и то же: страха не было — в тот момент, как это ни странно… тебе кажется, будто происходит что-то вполне естественное.

— Ты говоришь это, чтобы утешить меня? Чтобы я успокоилась?

— Мария… я говорю, чтобы ты это знала.

— А я… — Мария делает паузу, не решаясь продолжить. — А я тебе говорю, что просто не могу забыть смерть бедной женщины… не могу забыть, что мы… даже не попытались спасти ее и…

— Я ведь тебе уже объяснял…

— Знаю, слышала! А вдруг, начни мы кричать или бросать камни… Или делать хоть что-нибудь!

— Мария… она была мертвая, она была уже мертвая, когда… — Хинес осекается. Мария то ли всхлипнула, то ли тяжело вздохнула. Даже в темноте Хинесу видно, как она закрывает лицо руками. — Что с тобой? Мы ведь обсуждали это.

— Не называй меня больше Марией!

— Но… почему?

— Потому что меня зовут вовсе не Марией, кретин! Потому что никакая я не Мария!

— А кто же ты?..

— Меня зовут Ева… Меня всегда звали Ева… Мария — это, скажем так, мой псевдоним. Смешно! Я ведь больше никогда не буду заниматься тем, чем занималась прежде, ты вытащил меня из этой грязи — так, что ли, это раньше называлось? Что? Что с тобой?

Мария задала вопрос, заметив, что Хинес приподнялся, опершись на локоть, и пристально смотрит на нее.

— Дело в том… На самом деле меня зовут Адам. Хинес — это второе имя… и я пользуюсь им, потому…

— Ты что, издеваешься надо мной? Не смей!

— Я пошутил, шутка… — говорит Хинес, механически меняя тон и снова плюхаясь на спину. — Ну мне просто показалось… забавным… Адам и Ева.

— Забавным… Нашел время! Не понимаю, как ты можешь… ведь совсем недавно… и часа не прошло… мы видели…

— Прости. Как-то само собой вырвалось, непроизвольно.

Теперь Ева лежит неподвижно. Очертания ее фигуры без дополнительных сигналов, которые дает движение, становятся почти неразличимыми, обманчивыми, переменчивыми. Невозможно угадать выражение ее лица, но неестественное спокойствие скорее всего таит за собой дикое напряжение сдерживаемой ярости. Голос Евы, когда она наконец прерывает молчание, отчасти подтверждает эти догадки.

— А ты? Кто ты такой на самом деле? Я ведь ни хрена о тебе не знаю! Не знаю ни где ты живешь, ни где работаешь. Чем ты все-таки занимаешься, а? Откуда берешь деньги?

— Я не работаю…

— Как это не работаешь?

— Вот так, не работаю, и все. Иногда помогаю другу в его бизнесе, но никакой работы со стабильным жалованьем у меня нет.

— Значит, ты из богатеньких… мультимиллионер.

— Нет, я, скажем так, рантье. Получаю небольшую ренту… которая позволяет мне жить… вполне сносно.

— Сносно? Но ведь все это должно было откуда-нибудь взяться? Тебе что-то оставили родители?

— Нет! Мои родители — они всю жизнь работали… самые обычные люди.

— Так откуда тогда деньги, черт побери? Хватит крутить! Говори! Что еще за загадки!

— Я был… помощником… несколько лет, что-то вроде личного секретаря у одного очень влиятельного человека…

— Из знаменитых?

— Нет, он вовсе не был знаменит, у этого человека была большая власть в мире бизнеса, но он всегда оставался в тени. Понимаешь, как раз самых могущественных людей обычно мало кто знает.

— И ты его ублажал…

— Тебе кажется, что это самое главное? Что все должно сводиться именно к этому?

— Мне кажется, что ты его ублажал.

— Он был немолод. И вел себя по отношению ко мне очень хорошо… Я… я любил его, по-настоящему любил… У меня была к нему куда более глубокая привязанность, чем к собственному отцу.

— И он оставил тебе все свое состояние…

— Нет, уж такую глупость он бы никогда не сделал! Ты разве не читала «Великого Гэтсби»? Ведь его жена и дети разорвали бы меня на куски — через суд, хочу сказать. Нет, никакого наследства он мне не завещал; он поступил иначе: еще при жизни переводил на мой счет приличные суммы…

— Он сильно рисковал.

— Это было одним из его свойств… возможно, самым замечательным… и очень полезным в бизнесе. Он с одного взгляда сразу мог раскусить человека. И никогда не ошибался.

— Судя по всему, ты был в него влюблен.

— Я уже сказал, что любил его.

— А девушек у тебя никогда не было?

— Случались и девушки… Но ведь суть не в том, мужчина это или женщина, главное — встретить… Надо полагать, проблема во мне самом.

— А почему ты пригласил меня? Зачем нанял?

— Зачем? Не знаю… Наверно, по той же причине, по какой тебя нанимают и другие: ну, чтобы не пришлось давать кучу объяснений, и вообще, так удобнее…

— Но ведь все они — твои друзья… Чего ради ломаться, что-то изображать из себя?

— Мои друзья… Ты полагаешь, наша дружба была такой уж настоящей? После того, что ты сама видела…

— Ты никого не любишь. На самом деле ты никого по-настоящему не любишь… Не знаю, как можно так жить.

— А ты? Ты сама любишь кого-нибудь сейчас по-настоящему? У тебя есть парень? Великая романтическая любовь — из тех, что на всю жизнь? Или главной целью твоей жизни до сих пор было обеспечить себе хорошую пенсионную страховку, как ты сказала?

Темнота почти полная. Кажется, расплывчатая фигура Евы сливается с мраком, уменьшается, тает, пока совсем не исчезает, растворившись в черноте ночи. Проходит несколько секунд.

— Давай сменим тему, — говорит она вдруг, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал нейтрально. — Я нашла одну вещь… тут, в доме.

С той стороны, где лежит Ева, происходит какое-то движение, какое-то шевеление, вернее, слышится шелест ткани, чувствуется мягкое колыхание матраса.

— Смотри… потрогай…

— Что это?.. Черт! Где ты его…

— Внизу, в кабинете, в ящике стола…

— Я не люблю оружия. Он заряжен?

— На предохранителе.

— Нет, как хочешь, а мне такие штуки не нравятся. Не нравятся… Знать, что в твоих руках власть над жизнью и смертью и ты можешь так быстро, так просто, одним движением пальца решить чью-то судьбу…

— А вот я не задумываясь пущу его в ход. Скажем, если ты прямо сейчас возьмешь да исчезнешь… Я… не смогу провести ночь одна в этом… в этом…

Лицо Евы различить невозможно, но в голосе ее звучит невыносимая тоска, мука, он вот-вот сорвется. Теперь движение вроде бы происходит на стороне Хинеса. Оно едва ощутимо, словно откуда-то из темноты незаметно дунул суетливый ветер. Как можно догадаться, Хинес придвинулся поближе к Еве. Опять глухо зашуршала ткань, чуть слышно зашелестели волосы.

— Не бойся… Ева… Да, именно так, Ева. Единственное… единственное положительное, что есть в гибели Ампаро, — это… Понимаешь, у нас появилась надежда на то, что, возможно, исчезновения прекратились.

— Она тоже исчезла, по-другому, но все-таки… Честно говоря, кажется… кажется… Я ни на миг не могу поверить в эту вашу дурацкую версию… связанную с Пророком, но вместе с тем так легко допустить, будто кто-то управляет нашими исчезновениями и делает это педантично, по заранее обдуманному плану.

Молчание. Тишина. Наконец раздается голос Хинеса:

— То есть ты веришь, что может существовать некто…

— Нет, верить — не верю. Не могу верить, поскольку этот некто должен быть всемогущим, а в такие вещи я поверить не способна. Да и нет никакого желания поверить. Я только сказала: кажется. Но, не исключено, все это только чистая случайность. Чистое совпадение.

Опять повисает молчание.

— Слушай… от тебя пахнет чесноком…

— Прости! Наверно, это… из-за иберийской колбасы. Она была очень вкусной, но…

— Нет, только не отодвигайся. Лучше обними меня покрепче… вот так, покрепче.

Их тела на какое-то время вновь застывают в неподвижности. Затем происходит едва заметное движение, потом слышится голос девушки:

— Это окно… мне страшно.

— Никакой зверь… ни один опасный зверь не сумеет вскарабкаться на такую высоту. Если хочешь, я закрою окно, но… мы тут помрем от жары.

— Нет… все равно, пусть остается так. Только обними меня покрепче, и все.

На сей раз молчание длится дольше, чем прежде. Слуху хватает времени на то, чтобы отличить от прочих звуков пение сверчков, доносящееся снаружи, его особый ритм, и воспринять его как что-то существующее само по себе, отдельно от знойного, неподвижного воздуха, обволакивающего все вокруг. Также можно уловить какое-то движение на кровати, едва заметное перемещение тел, легкий шелест воздуха, который выходит при дыхании изо рта, из ноздрей. Но темнота еще больше сгустилась, и уже невозможно ничего различить — ни очертаний тел, ни их движений.