Старый патагонский экспресс - Пол Теру

И ему был свидетель. Его звали дон Камилло Гальвар. Он был генерал-инспектором в Сан-Сальвадоре в 1860-х годах. В 1880 году он подробно описал все, что ему удалось выяснить по поводу якобы кровавых ритуалов индейцев, живущих по берегам озера Илопанго. «В этой области живут племена пуэбло: коютепеки, тексакуанго и тепецонте, — писал он. — Они верят, что когда из озера приходит землетрясение, о котором они узнают по исчезновению рыбы, это значит, что чудовищный хозяин этих земель, который живет в бездне вод, съел всю рыбу».

Никакой не бог урожая, но просто прожорливое чудище, и индейцы боятся, что, если это чудище не ублажить более нежной и сочной пищей, «достойной его могущества и аппетита», оно пожрет всю рыбу и рыбаки останутся без улова. Индейцы хорошо знали его вкусы: чудище жрет рыбу точно так же, «как человек ест фрукты, чтобы освежиться и приглушить голод». Озеро и вулкан содрогаются, и рыба начинает исчезать, индейцы «ужасно пугаются мора рыбы… и собираются по приказу своих вождей». Шаманы выступают вперед в своих ритуальных нарядах и уборах из перьев и сообщают, что нужно сделать: бросить в озеро как можно больше цветов и фруктов. Иногда это срабатывает: колебания земли прекращаются. Но если они продолжаются, то снова собираются все племена, и тогда людям приказывают принести в жертву животных, лучше всего сурков, енотов, броненосцев и еще каких-то тварей под названием taltusas. Причем животные должны попасть в воду живыми и брыкающимися. Индеец, принесший в жертву дохлого зверька, несет жестокую кару: его вешают на лиане, поскольку их чудовищный владыка терпеть не может мертвую плоть.

Затем следует перерыв на несколько дней, чтобы следить за уровнем воды в озере, количеством рыбы и новыми толчками. И если признаки остаются столь же зловещими, за дело берутся шаманы. Они выбирают девочку от шести до девяти лет от роду, украшают ее цветами, и «в полночь шаманы отвозят девочку на середину озера и бросают в воду связанную по рукам и ногам, с камнем на шее. Если на следующий день труп девочки всплывает, а толчки не прекращаются, то в озеро бросают еще одну жертву с теми же церемониями».

«Это были годы 1861-й и 1862-й, — продолжает дон Камилло, — когда я побывал в этих деревнях, и мне рассказали, что здесь все еще придерживаются этих варварских обычаев, чтобы в озере не убывала рыба». То есть индейцы преследовали вполне практическую цель и нисколько не ужасались своей жестокости. Конечно, дон Камилло добавляет в заключение, что индейцы говорили с ним с «исключительным почтением».

Озеро переливалось все более глубокими оттенками синевы, над ним плыли сероватые облачка тумана, а поезд карабкался все выше. Внизу я разглядел уже не одно, а несколько десятков ущелий, между которыми торчали зеленые вершины. Отсюда трудно было поверить, что эти вершины далеко внизу на самом деле — огромные высокие горы, но поезд пересекал пропасть по мосту на такой высоте, что получалась удобная шкала, по которой можно было прикинуть реальную высоту этих гор относительно высоты вулкана Чинчонтепек. Мы подбирались к нему все ближе, и он все продолжал, расти над нами и отсюда уже выглядел черным, огромным и неприступным.

Однако до него все еще оставалось немало миль, и мы оказались в другой климатической зоне. На этом хребте было сухо и жарко, и в вагоны полетела пыль. Я поднялся с места и прошелся по вагонам, чтобы размять ноги, а когда вернулся, узнал свое сиденье по цвету: те, что не были заняты, покрывал толстый слой бурой пыли. В вагонах не было ни дверей, ни стекол в окнах — они были открыты всем ветрам и пыли, так досаждавшей проводникам и кондукторам, что они удрали от нее на крышу. Они либо сидели, держась за выступы на крыше, либо стояли, балансируя над серединой вагона. Поезд до Закапы тоже был пыльным, но в долине Мотагуа воздух оставался совершенно неподвижным. Здесь мы были на такой высоте, что движения поезда и постоянно дующих в горах ветров было более чем достаточно, чтобы временами мы вообще не могли разглядеть окрестностей сквозь облако пыли. Пассажиры скорчились и старались укрыть лица подолами рубашек. Перестук колес стал особенно резким и громким, горное эхо лупило по ушам, и все это вместе с пылью, из-за которой было трудно дышать, создавало неприятное ощущение, будто мы едем по какому-то бесконечному зловещему туннелю.

Миновав поселок Мичапа, поезд пополз по песчаным откосам. К стене одного из откосов прижалась совсем маленькая девочка, не старше восьми лет. Она прижимала к себе тощего маленького козленка, чтобы он с перепугу не попал под поезд, и, судя по застывшей страдальческой мине на ее лице, она с трудом выносила весь этот грохот и пыль.

Наконец пыльное облако осталось позади, и над головой снова засинел небесный простор, а грохот поезда поглотило открытое пространство — как будто мы парили на огромном планере, спускающемся с головокружительной высоты к лежащим внизу ущельям. Это был классический обман зрения, возможный благодаря тому, что поезд балансировал на узкой колее, тянувшейся по самому гребню водораздела и оттого не видной из вагонов. И хотя до сих пор состав едва тащился вперед, на спуске он развил весьма приличную скорость. При желании даже можно было вообразить, будто эти ветхие вагоны с паровозом внезапно воспарили и теперь со свистом рассекают воздух, возвращаясь на землю. Поверьте, нечасто случается такое, чтобы одного вида из окна было достаточно, чтобы позабыть и о пыли, и о духоте, и о колючих сиденьях — настолько захватывающим оказывается облик удаленных отрогов гор и ближних вершин, покрытых плантациями кофе и зарослями бамбука.

Пейзаж изменился, однако вид человеческих поселений остался прежним. Вам непременно подумалось бы на моем месте, что вы были здесь прежде. Деревушки были совсем крохотными и носили имена святых. Вокзалом служил навес, открытый с трех сторон, в обрамлении кучек апельсиновой кожуры, вскрытых кокосовых орехов с их мохнатой скорлупой, обрывков бумаги и пустых бутылок. Мутный ручеек тухлой воды сочится в поросший тиной пруд, и рядом женщина с корзиной на голове, и бананы в корзине, и мухи, облепившие эти бананы, и темные чугунные колеи, уходящие вдаль, и скопление нефтяных цистерн, и выцветшая до бледно-розового цвета реклама кока-колы. С десяток грязных и тощих детей, и девочка немного постарше, но уже с младенцем на спине, мальчишка с хрипатым радио размером не меньше обувной коробки, пыльные бананы, четыре хижины, хромая собака, визжащая свинья, дремлющий мужчина в шляпе с оборванными полями, бессильно свесивший голову к левому плечу. И вы действительно уже были здесь, потому что вы видели эту пыльную дорогу, и дым, и солнце вровень с верхушками деревьев, остов машины на ободах от колес, цыплят, пытающихся что-то найти в жидкой тени, лицо за грязной занавеской в окне хижины, начальника вокзала в спортивной рубашке и темных брюках, с важным видом торчащего на самом солнцепеке, и листву на деревьях, покрытую таким толстым слоем пыли, что она кажется сухой и мертвой. Все это убожество кажется настолько знакомым, что невольно начинаешь думать о том, уж не возят ли тебя кругами по одному и тому же месту. Каждое утро ваш поезд отходит, чтобы к каждому полудню, в самую жару, вернуться в одну и ту же деревню с ее свиньями, и ее жителями, и ее полумертвыми деревьями. И эта картина запустения и упадка повторяется раз за разом, как будто перед вами крутят в кинотеатре одну и ту же сцену, так что ее поразительная повторяемость становится предметом черного юмора. А вдруг вы действительно за все эти недели, проведенные в пути с того момента, как покинули дом, никуда не удалялись от этого мрачного места? Нет, хотя вы уже и видели не одну сотню таких же деревень, как эта, на долгом пути от Рио-Гранде, именно здесь вам прежде бывать не приходилось.