Мост. Боль. Дверь - Радий Погодин

— Нету карт, — сказал Петров. — Пиво есть. — И подумал: «Не одесситка. Одесситка обязательно сказала бы мне — „мужчина“. Примерно так: „Извините, мужчина, у вас игральные карты есть или нет?“» Петров засмеялся.

— Ничего смешного. — Девушка отряхнула с живота мелкие камушки. — Я думала, у вас карты есть. Вы располагающий. Мы бы компанию собрали. Скучно.

— Садись пиво пить, — сказал ей Петров. — Положи мокрое полотенце на голову.

— Если бы из стакана, а так… — Девушка села. Стала пить пиво так. — Почему вы называете меня на «ты»? — спросила она.

А Петров не знал почему. После посещения «шведского стола» он ко всем обращался на «ты», как если бы все люди были деревья. Он поймал себя на том, что разговаривает с дикторами телевидения и политическими обозревателями, и тоже на «ты», и называет их «мусями». И кричит вслед мотоциклистам: «Психи скоропостижные!» И ему весело. И грустно. Очень грустно.

А грустным людям он советует закручивать вокруг себя биополе в спиральную сферу и сжимать ее и разжимать, чтобы она меняла цвет, — отвлекает и бодрит.

Этот феномен Петров определил как признак необратимого старения — вседозволенность. Но такой приговор не поверг Петрова в уныние. А вопрос девушкин насторожил: «Неужели глупая?» Петров пригляделся к ней. На ее лице отражалась старательная работа памяти.

— Нет, — наконец сказала она. — Не припомню. Может, и знакомились, но, извините, в голом виде люди очень меняются.

Девушку звали Люба. Она была из Челябинска. Приехала в Одессу учиться. Одесса ей очень понравилась, и теперь Люба думала, как бы ей остаться в Одессе и выйти замуж за моряка.

Толстые писатели с красными икрами и круглыми мягкими плечами падали в море с невысоких мостков. Их жены предпочитали томаты и виноград.

А вокруг Петрова и девушки Любы скакал тощий парень с блокнотом. Он остро взглядывал на Петрова, размашисто рисовал в блокноте, менял место, и все повторялось.

«Господи, — подумал Петров. — Зачем же, действительно, пиво возить из Египта?»

— Покажь, — сказал он парню.

А парень как будто только этого и ждал. Тут же подсел, спросил:

— Можно попить? — и присосался к бутылке, отдав Петрову альбом.

Петров смотрел на неумелые и непохожие портреты его и Любы. Когда-то в детстве он тоже рисовал — ходил в кружок во Дворец пионеров к Левину. Потом, учась в университете, ходил в рисовальные классы Академии художеств, даже подумывал, не стать ли художником. Жена, а был он уже женат, не одобрила. Иногда хотелось ему бросить этнографию, историю и свою незаконченную докторскую диссертацию, взять в руки карандаши, кисти, уголь и другие прекрасные вещи, которые придают движениям рук быстроту и осмысленность, как в красивом боксе.

— Что же ты так плохо рисуешь? А скачешь вокруг. Прямо Матисс.

— А Матисс скакал? — спросил парень, не обидевшись. — Вот и я думаю — у меня что-то есть.

Но ничего хорошего в его рисунках не было. Было лишь ощущение мольбы или зова о помощи. Петров посмотрел на парня внимательнее и понял, что парень дня три, а может, и больше, не ел.

Денег у Петрова с собой не было. Дом творчества, где он жил в одноэтажном флигеле, куда писателей не селили, а селили актрис и всяких, стоял на горе. Идти туда было лень, да и глупо, — он снял с руки часы и протянул их парню.

— На. Продай и поешь.

Девушка Люба повернула голову на высокой шее, посмотрела на Петрова с любопытством. А парень схватил часы, и было ясно, что блокнот и коробку с карандашами, перетянутую резинкой, он позабудет. Парень, задержавшись на вскоке, приложил часы к уху, потом стиснул их в кулаке и рванул: он перепрыгивал через тела писателей и актрис и взбежал по деревянной лестнице в гору, словно сыграл на барабане атаку.

— Как вас зовут? — спросила Люба.

Петров с удовольствием назвал свое имя — Александр Иванович.

— Не умею я разбираться в людях, — сказала Люба. — Жду от человека чего-то такого, а получаю наоборот.

Петров не стал уточнять, чего она ждет, что получает, — пошел купаться. Упал с мостков, захлестнув волной прицепившихся к столбикам малышей, и поплыл.

Плавал долго. А когда вернулся и, помогая руками, приковылял к своему месту, вокруг Любы сидели широкоплечие узкобедрые парни. У каждого из нейлоновых плавок торчала расческа. Один чернобровый как-то задумчиво раскачивал бутылки с пивом, торчащие из щебня.

— Пиво не трогай, — сказал Петров. А сам подумал: «Любе постарше парня нужно — мужика. Эти шантрапа. Правда, привлекательные, как мой Аркашка».

Парни поднялись. Сказали Любе:

— Приходи. — Улыбнулись Петрову и пошли, такие выставочные, словно их отлила Мухина из небьющегося коричневого стекла.

Петров сосчитал бутылки.

— Пью, пью, а все хочется, — сказал.

Люба смотрела отчужденно сквозь дрожащую пленку. «Слезы», — подумал Петров. На Любиных ресницах вспыхивали солнечные огни и, отражаясь в глазах, как бы огранивали их, как бы ослепляли. Ее выгоревшие волосы, слипшиеся сосульками от соли, придавали ей сиротский вид. И этот налет сиротства спорил с ее упитанностью, здоровьем и молодостью.

«Словно брошенная», — подумал Петров.

— У тебя ребенок есть? — спросил он.

— Нету, — ответила Люба просто.

— Причешись. — Петров протянул ей расческу.

Люба с треском начала расчесываться.

Тут раздались грохот и вопли. Сверху по лестнице скатился парень-художник. Он нес раздувшуюся от съестного сетку. Писатели, их жены, их внуки и внучки вставали, протирали глаза, утирали носы — так ликующ и громок был его бег.

— Просыпайтесь! — сказал парень щедро и радостно. — Вставайте. Начнем кушать. Все на рынке обтяпал. — До рынка от Дома творчества ходил трамвай-подкидыш.

Парень расстелил полотенца, разложил на них помидоры, огурцы, квашеные баклажаны, колбасу, брынзу, каравай хлеба. Поставил в центр бутылку сухого вина.

— Я вас никогда не забуду, — говорил он. — Я вам знаю, что подарю на память — такое, чего никто не имеет.

Парень-художник, звали его Авдей, уписывал колбасу, помидоры и баклажаны, будто пел во весь голос.

«Праздник», — подумал Петров.

Люба жевала отворотясь, она чувствовала себя лишней на этом пиршестве, и сиротство снова обволокло ее.

— Пей пиво, — сказал ей Петров. — Пиво душу веселит.

— Я когда пью — плачу, — созналась Люба.

Авдей сказал, раздавливая ртом помидор:

— Ну и дура. Ешь груши.

Эта мальчишеская конкретность и прямодушие остановили Любины слезы. Она улыбнулась. Петров засмеялся. Ему совсем стало хорошо, и медовый хмель, вызванный видением парохода, похожего на клавесин, прошел.

На пляже в бледно-зеленых брюках и бледно-зеленой рубашке появился Женька Плошкин со своей маленькой дочкой Ленкой.

Увидев пир на желтом щебне, Женька Плошкин попросил свою дочку показать дядям и тетям, как кричит петух. Ленка захлопала руками по бокам и закричала: «Ур-ра!» Люба посадила Ленку к себе на колени и прижала Ленкину голову к своей круглой груди.

Петров женился на втором курсе.

На улице он встретил своего школьного товарища Леньку, которого по-настоящему звали Иосиф. Этот Ленька пригласил Петрова на вечеринку с винегретом. На вечеринке она и встретилась Петрову: высокая и, как мечталось, статная, с гордо поднятой головой. Родом она была из Торжка. Петрова умилило название города — Торжок, — как если бы кого-то до старости называли Ванечкой. Петров нашел в этом знак ласковости и кротости.

Ее звали Сонечка. На щеках у нее были ямочки. И локон пружинился на виске.

Поженились они через две недели.

Утром после брачной ночи, а до той поры они ничего не допускали, Петров только ласково обнимал Сонечку да целовал ее в локон, она сняла с кровати простыню и забегала по комнате, словно что-то разыскивая или пряча в смущении. На следующий день она сказала ему, плача, что он, такой-сякой, сухарь, даже и внимания не обратил, что она была девушка. А он и вправду не обратил. Его такие мелочи не интересовали — он любил ее очень. «И мамаша твоя тоже черствая», — говорила Сонечка, и в ямочки на ее щеках набирались слезы. Оказывается, она с простыней в руках выскочила на кухню, но мама Петрова, она блины пекла, тоже внимания на это не обратила. Сказала:

— С добрым утром, доченька.

А тетка Петрова, она пришла в гости к завтраку, сказала:

— O, les delices de l'amour![1]

— И тетка твоя не по-русски квакает, — захлебнулась слезами Сонечка.

Учился Петров в университете. Сонечка работала сменным мастером на заводе «Искусственная ароматика». От нее пахло земляничным мылом и пионерлагерем. Петров получал повышенную стипендию, мама им помогала и мамина одинокая сестра тетя Нина. Так что Петров не висел на Сонечкиной шее, а даже наоборот — подрабатывал где только мог, в основном на хлебозаводе, — по ночам разгружал муку. Но так уж повелось у них говорить, что Сонечка работает, чтобы Саша мог закончить высшее образование. Сонечке нравилось приносить себя в жертву, и спина ее становилась от этого все сильнее, затылок жестче, губы тверже, а ямочки на щеках мельче и продолговатое.