Мост. Боль. Дверь - Радий Погодин

— Знаешь, этот самодеятельный модерн: дощечки, обожженные паяльной лампой, макраме. Зина, если я к тебе с друзьями забегу? — спросила Елена Матвеевна, внимательно Зину оглядывая.

— Пожалуйста, — прошептала Зина, предчувствуя крутой поворот в своей жизни.

Когда она рассказала о встрече Нюрке, Нюрка вздохнула и долго курила.

— Сапоги хорошие, — сказала она наконец. — Смотри не дай себя втянуть.

Елена Матвеевна и устроила Зину на курсы массажисток при Институте красоты и на платный семинар иглоукалывания и тибетской медицины. Вернее, не сама Елена Матвеевна, а поджарый, спортивного вида мужчина с каучуковой походкой, в серо-малиновом и черно-белом, человек, как он говорил о себе, нетипичный. Имя его Зина старалась не вспоминать. Называла его ракетоносителем. Он и диплом об окончании медучилища Зине принес. Без диплома на курсы при Институте красоты нельзя.

— Послушай, Александр Иванович, когда я с этим «носителем» легла, нужно ведь когда-то становиться женщиной, я знаешь о ком думала, — о том Льве. И я внушала себе, что это он. Иначе бы я сдохла. И потом, когда я спала с кем-нибудь по необходимости, я всегда представляла себе того Льва.

Я все время искала его. Это вошло у меня в привычку. Я и сейчас нет-нет да и вытяну шею и таращусь поверх толпы.

На работе Зину ценили. Она умела увлечь своих дам разговором: много читала, ходила на выставки и в филармонию. Сначала ее заставляла Елена Матвеевна, потом она и сама втянулась. И Нюрку втянула.

Еще Зина ходила по вызовам. Есть дамы, которые просят сделать массаж на дому, — это толстухи. Зина погружала свои сильные пальцы в деформированную, в складках и валиках плоть.

Попервости она толстух презирала: деньги с них драла несусветные: «У меня такое ощущение, что я от них отмыться не могу, мне на дорогой шампунь нужны деньги и на хорошее мыло». Потом начала их жалеть. Среди толстух были артистки, преподавательницы — короче, те, кто вынужден много бывать на людях. Все они говорили: «Зиночка, девочка, спаси, я и не ем — толстею, и не дышу — толстею». Зина применяла к ним иглоукалывание и тибетскую медицину. Но главное — вселяла в толстух волю к победе. «Очень вредно, что вы стесняетесь своей полноты. Сутулитесь. Горбитесь. Выше голову! Распрямляйтесь! И полноту, и загривок нужно носить как бальное платье». Зина сбивала толстух в кучки, водила их по выставкам и в мороженицу. С Зиной толстухи чувствовали себя атлетически.

О Зине пошла слава. Ставки возросли.

Зина приспособила Нюрку к массажу. Сначала толстух. Но у Нюрки это дело не пошло. Толстухи ее не приняли. Нюрка насобачилась мять, как она говорила, «засолков» — мужиков, у которых соли. Толстяками Нюрка не гнушалась тоже. Особо чтила чудаков — лодырей, считающих массаж спортом богатых. Этих Нюрка мяла с особым усердием. Говорила: «Чтобы чувствовали себя чемпионами». Эх, как они после массажа вскакивают, глаза блестят, и прямо к телефону, если жены дома нету. «Але, але. Елизавета Степановна? Елизавета Степановна, не встретиться ли нам, что ли, сегодня? Можно сейчас. У меня, знаете ли, подъем чувств».

Работу на стройке Нюрка не бросала. «У засолков мне уважение, а на стройке — почет».

Зина очень уставала. Включала проигрыватель и ложилась в ванну, в хвойную воду.

Елена Матвеевна одобрительно кивала головой: «Вот ты и выросла. Теперь тебя в самый раз выдать замуж». «Рано, — думала Зина. — Я еще не готова к этому». Был у нее «Жигуль», записанный на отца, была японо-американская радиосистема «Пионер». Книг было много. Девчонки к ней приходили из шикарных чашек чаю попить. Но все реже и все в меньшем числе. Одни не выдержали, разъехались по своим городам, скучая по близким людям, по привычному укладу, по родной почве. У других стало туже со временем, у третьих пропала охота к чаю.

Были на Зине серьги. Были на Зине кольца. Сочинский загар не сходил с ее кожи.

Но иногда ей начинало казаться, что все вокруг неживое, что это такая игра с туманом, что все из тумана — парообразное, зыбкое.

Елена Матвеевна говорила, что самое важное в жизни — степень независимости от среды и социума. Какая разница, кому ты делаешь витаминную маску, — жене спекулянта или жене академика? Твой клиент должен быть при деньгах. Можно ли стать совершенным? Можно. Динамические условия для этого существуют. Нет условий экономических для каждого. Так что красота и совершенство — иллюзии людей, располагающих средствами.

Придет какая-нибудь глупышка-блондиночка и попросит, моргая и пачкая тебя тушью: «Пожалуйста, витаминную маску». А что ей витаминная маска, если она раз в год. Ей нужно несколько раз сделать маску из бодяги, чтобы кожа очистилась, угри прошли, тюбаж, а затем витаминную и цветочную маски с лепестками роз в неделю по два раза. Тогда она будет не блондиночка, а блондинка. Зинуля, во что это ей обойдется? Не говоря о маникюре, гриме и прочем? От зарплаты ей на чулки останется?

После таких бесед Зина казалась себе ненужной, а ноосфера — так Елена Матвеевна называла город — парообразной и ирреальной. Хотелось сильно удариться головой обо что-нибудь твердое.

В один из дней, когда у Зины было такое вот настроение, приехал отец. Она пришла усталая домой, пошла в ванную. Он что-то раскладывал на столе. Потом и говорит:

— Зинаида, слышишь? Интересная вещь получается.

Когда Зина, в розовом халате, в облаке аромата от наследников Кристиана Диора, подошла к столу, отец пододвинул ей кучу фотографий. Это были Зинкины детские и школьные карточки…

— Ну и что? — спросила Зина. Ей хотелось чаю или холодного тоника.

— А вот другая концепция, — сказал отец. — Ты посмотри внимательно обе кучки. Только внимательно, Зинаида, вдумчиво. — И откинулся на спинку кресла.

Во второй кучке были снимки из ее теперешней жизни, в основном южные. В основном в подпитии или во время застолья. Не вульгарно — без открытых ртов. Без хепи эндов. Зина бросила взгляд на школьные карточки — там она все время куда-то шла: с рюкзаком, с красным флагом, с собакой, с мячами, с провизией. Там ее премировали, там она побеждала. Получала дипломы. Читала, закусив губу от переживания. Там она не стеснялась сидеть у костра к фотографу задом. Там она не стеснялась орать и петь во все горло. Там в ее глазах не было паров и туманов. А как красиво взлетала она над сеткой. Столько мощи и атлетизма было в ее разящем теле. Там вокруг нее всегда были люди, люди: они с ней, она с ними.

В другой кучке томилось всезнайство, скучающая снисходительность, понимание пустоты и жертвенность — всегдашняя готовность открыть газовую духовку.

— Пока тебя ждал, читал. Тут у тебя Фрейд. Небось сумму отвалила при нынешних ценах? Раньше-то я слышал — не читал. Буржуазный ученый. Лженаука. Прислужник. Открываю и натыкаюсь на мысль. Слышишь, Зинаида? Никакая другая техника поведения человека не связывает с жизнью так, как делает это увлечение работой, вводящей его прочно по крайней мере в одну часть реальности — в реальность человеческого общества… Зинаида, думаю, предала ты себя. «Предала» — слово плохое, может быть просчиталась? Умные-то, они иногда дураками выходят. Вот где ты жила, Зинаида. — Отец собрал стопкой Зинкины детские и школьные карточки. — Ты была девчонка хорошая. У тебя в ванне белье не замочено?

— Нет, — сказала Зина. Она все смотрела на свои теперешние фотокарточки, в основном цветные, многие сняты «поляроидом». Все они странным образом напоминали что-то вроде серии «Из жизни морского дна».

Почувствовала запах горящей бумаги. Запах шел из ванной. Она пошла туда. В ванне горели ее школьные карточки. Отец пошевеливал их линейкой. Сгорали Зинкины глаза, сгорали Зинкины волосы, сгорала собака, сгорало небо.

— Ты чего делаешь-то? — спросила она.

— Нет у тебя, Зинаида, теперь того детства и той юности. Теперь ты себе другое детство придумай, соответственное. Можно из журналов вырезать. — Отец держал в руке фотокарточку, где они были сняты втроем, с матерью. Зина потянула ее к себе. Карточка разорвалась.

— Я, Зинаида, пойду, — сказал отец. — Тут у меня полковник есть, ты его помнишь, наверное, Владимир Евгеньевич, — у него буду. Дай, если не жалко, Фрейда. Любопытный тип. Я тебе его потом бандеролью пришлю. А ты, знаешь, ты кто, — мажоретка.

Отец ушел, взвалив на плечо тяжеленный рюкзак.

Зинка собрала со стола остальные фотокарточки, свалила их в ванну и подожгла.

— Слышишь, Петров, понимаешь — ерунда ведь. Папаша дурью маялся. Но, Петров, не поверишь, случилось какое-то несусветное чудо. Я все позабыла — не помню, какого цвета волейбольная форма у нас была. Не помню, в каком классе косы остригла. С кем за одной партой сидела. Ничего не помню. Собака у меня была, а какая и как звали ее — не помню.

На следующий день открыла дверь на лестницу, на работу идти, а у дверей собака сидит. Я ее в дом позвала. Зашла. Осмотрела все, обнюхала и вышла, поджав хвост.