Мост. Боль. Дверь - Радий Погодин

Софья стояла над ним.

— Шел бы спать на диван. Интересно знать, какую ты песню пел во сне?

— Военную, — строго сказал Петров. — Во сне я пою военные песни. — Петров увидел — лежит на столе телеграмма. Спросил: — От кого?

— От Плошкина, — сказала Софья. Села по другую сторону стола, положила на стол руки, отяжеленные кольцами, и уставилась в телевизор.

Плошкин появился у них спустя год, как они поженились.

Петров пришел из университета и еще в прихожей уловил запах тревоги. В кухне мама, тетя и Плошкин пили чай.

— Привет, Красавчик, — сказал Плошкин. — Хорошо сохранился. А я, видишь, огрубел. Хотел стать романистом — не получилось. Проволокли пару раз мордой по булыжнику. Вижу жизнь исключительно со стороны задворков. К тому же язык шершав. Слушай, а как это называется, когда на фасаде гладко, а на задворках гадко?

Запах тревоги усилился.

— Короче, я решил вознестись в артисты. Буду поступать в Ленинградский театральный. Выучусь на Черкасова.

Петров почувствовал гордость за всю их школьную вагоноремонтную бригаду.

Мама налила ему супу, разогрела макароны с тушенкой. Женька пил чай с пряниками и от каждой выпитой чашки становился все надменнее. И уже совсем стал непостижим, когда пришла Софья.

Дня через два Петров застал Плошкина укладывающим чемодан.

— До артиста я не вознесся, — заявил Плошкин зло. — Поеду в Москву, во ВГИК. На оператора.

— Ты же еще и документы не отнес, — сказал Петров.

— Ага. — Плошкин кивнул. — Не отнес. Но еще день — и я покушусь на твою жену. — Плошкин опять кивнул.

Петров не понял, но под ложечкой у него засосало.

— Что? — спросил он.

Плошкин отвернулся от него, как от психа. Петров пошел на кухню. Там была только тетя.

— Плошкин уезжает в Москву. Говорит, еще день — и он покусится на Софью.

— Покусится, — кивнула тетя.

И только тут Петров понял, о чем они говорят. Он не испытал укола ревности, но Плошкина и Софью ему стало жаль. Ему показалось, что они несчастные.

Провожать Плошкина на вокзал Софья не пошла. Весь вечер она ходила с едва заметной улыбкой. Опустив глаза.

— Женя, — сказала Плошкину на перроне тетя. — Ты решил правильно. Выучись на оператора. Артист из тебя получился бы никудышный. Ну поезжай с богом. Пиши.

Плошкин прислал из Москвы письмо, сплошное хвастовство, что получил все пятерки и прошел на операторский первым номером. Конечно, были и неприятности — его чуть не выкрали на актерский: фактура, рост, голос, волос.

Когда Плошкин приезжал в Ленинград, он кричал в телефон:

— Красавчик, быстрее, диваны простаивают. Гостиница «Октябрьская».

Они мирно ужинали. Прогуливались по Невскому. Диваны простаивали. Плошкин умел с женщинами только одно — жениться. От него уже четыре жены ушли.

— Поедешь к этому дураку? — спросила Софья.

— Поеду, — сказал Петров.

Петров получил гонорар за статью о горных славянах. Приплюсовал к нему отпускные — на скромную, но красивую южную жизнь все же не хватало. Просить денег у Софьи Петров считал теперь для себя невозможным.

Он пошел к директору института и, войдя, сказал:

— Арсений, дай мне из своего фонда на лечение — хочу кутнуть. Хоть это и невероятно.

— Ты что, Саша? — Директор покашлял, конфузливо оглядываясь. — Ты не болен? Как у тебя с диссертацией?

— Тысяча страниц. Сам понимаю — много. Но мне бы еще страниц двести.

— Ты в своем уме? Немедленно сократи до трехсот. Диссертация должна приходить к оппоненту как радость.

Петров бывал у директора в кабинете, но никогда ничего не разглядывал — смущался. Сейчас его поразила теснота, случайность и зыбкая лаковость обстановки.

— Арсений, — сказал Петров, — ты ученый с мировым именем, а кабинет у тебя, как у школьного завхоза. Не могу удержаться от смеха. Ха-ха-ха… Кстати, ты знаешь, что спартанцы начинали войну в полнолуние?

— Саша, сколько ты хочешь вспомоществования?

— Оклад, — сказал Петров. — За столько лет один оклад. Нервы ни к черту. Всего боюсь.

Директор зажмурился.

— Все боятся, — сказал он. — Мне посулили в этом году члена-корреспондента, и я боюсь, что, став им, раззужу в себе обиду, почему не сделали действительным членом, что почувствую себя ущемленным, несчастным и одиноким. Саша, ты сколько можешь принять косорыловой?

— Чего?

— Стенолазовой.

— Ну, триста.

— Мало. А тосты можешь?

— Могу. Аркашка у меня акын.

— Вспомни, будь другом.

— Один джигит стоит на одной высокой горе. На другой высокой горе стоит одна красивая женщина. Можно сказать, большая красавица. Слышит красавица, что джигит ее настоятельно просит. Собралась она и пошла. Спустилась с крутой горы, перешла долину, дикие леса, бурные реки, топкие болота, залезла на крутую высокую гору к джигиту. Спрашивает: «Зачем звал?» — «Зачем звал, теперь не надо. Так долго шла». Так выпьем за то, чтобы ни красавицам, ни научным идеям не приходилось бы проделывать к нам столь долгого пути.

— Саша, иди ко мне в замы, будешь на банкетах тосты произносить. Я сопьюсь. А ты мужик крепкий, вон как меня за горло схватил — говоришь, оклад тебе?

— Оклад и сотню в долг, — твердым голосом сказал Петров.

Уходя, он обернулся в дверях и вдруг увидел своего ровесника-однокурсника — директора, уставшего до непрекращающейся изжоги, накачанного, как баллон, непрозрачным и нездоровым газом.

— Съездил бы ты в Баден-Баден. Вам, членам-корреспондентам, проще.

— Молчи, — прошептал директор. — Спугнешь.

Директор дал Петрову сто рублей в долг и сорок рублей из директорского фонда на лечение.

Суммированных средств на красивую южную жизнь все равно не хватало. И пришлось бы Петрову униженно обращаться к Софье — мол, подкинь мужу на развлечение, но встретился ему на улице Кочегар в бархатном пиджаке.

Он стоял в украшенных коваными цветами и травами воротах Михайловского сада, задрав бороду будто бы для просушки. Ветер шевелил его седые всклокоченные волосы.

— Как, — спросил он, — боезапас?

— Психологический заряд есть. Финансового не хватает.

— На, — сказал Кочегар. Вытащил из кармана три сотни, подул на них, подышал, словно они были птенцы. — Только бы в радость. Хорошее слово — радость.

В аэропорту на подземной самоходной переправе к самолетным стоянкам Петрову показалось, что мимо него в обратную сторону, отделенная перегородкой, проехала Зина.

Он закричал:

— Зина! Это я, Петров!

Но женщина оказалась чужой.

В Одессе у Плошкина было хорошо, свободно. По квартире ходили в трусах. Пили и ели из холодильника. Плошкин пел. Потом приехал из Киева папаша Женькиной жены, молодой длинноногой Ольги, крашенной по устойчивой одесской моде в блондинку. Папаша был младше Плошкина, младше Петрова. Он не знал, как себя вести с ними, называл их «отроки» и в ожидании грубости с их стороны томился — даже загорал с зеленым оттенком.

Дня через три Петров сказал Женьке:

— Старик, я поехал. Папаша худеет. И его пожалеть надо.

А Женька ответил:

— Ты погодь. Ты меня за кого держишь? Чтобы я отпустил тебя на берега Невы всего в конопушках? Вот тебе путевка в одесский Дом творчества Литфонда. Там отдыхают писатели и поэты. А также артистки. Там ты станешь как шоколадка. — Женька работал оператором на киностудии.

Услыхав про артисток, Ольгин папаша побежал бриться.

— Может быть, лучше я поеду? У меня накоплено. И отпускные. При артистках с пустым карманом нехорошо. Тим-пим, тим-пим… — запел он, как бы касаясь чего-то хрустального.

Но Ольга его пресекла — послала с дочкой Ленкой на карусели.

— Купидон — артистки ему понадобились.

Петров не стал объяснять Ольге, что купидоны не бывают отцами. Но стало ему грустно и даже обидно за Ольгиного папашу и за его пугливую любовь к дочери.

Благодаря этим обстоятельствам и сидел сейчас Петров на щебенчатом желтом пляже, слушал шорохи моря и негромкие на жаре песни кассетников, смотрел на писателей, называвших друг друга: «Иванович», «Степанович», «Тарасович» — народно, как будто все были конюхами. На их толстых жен и внучат смотрел, на актрис, прятавших свою плоть от солнца, — вдруг позовут сыграть «белую», — и пил пиво. И думал: «Плывет по Босфору пароход, похожий на клавесин. Со всех сторон Турция. Турки на берегу лопочут: „А-ла-ла. А-ла-ла. Нет ли у вас игральных карт?“»

— Чего? — спросил Петров, вздрогнув. Перед ним стояла девушка, широкобедрая, с крепкими ногами и высокой ровной шеей. К ногам и животу ее налипли мелкие острые камушки. Блондинка. Некрашеная. Просто выгоревшая до белизны.

— Нет ли у вас, извините, игральных карт? — спросила она.

— Нету карт, — сказал Петров. — Пиво есть. — И подумал: «Не одесситка. Одесситка обязательно сказала бы мне — „мужчина“. Примерно так: „Извините, мужчина, у вас игральные карты есть или нет?“» Петров засмеялся.