Утоли мои печали - Алюшина Татьяна

И вдруг его пронзило мыслью:

«Моя! Моя девочка!» – так бабахнуло в разум, в кровь, в пах, что вмиг стало жарко.

И он провел уже с нажимом, чтобы чувствовать всю шелковистость ее кожи, погладив ягодицу, провел по ноге до колена, прихватил, закинул себе на бедро и прижал, придвинул ее к себе и поцеловал всерьез, утверждая свое право. И, не прерывая поцелуя, поглаживал, ласкал и так и взял, до самого конца не прерывая свой неистовый поцелуй.

– Ты что? – горячо прошептала она, едва отдышавшись. – Ты что? – спросила тревожно, уловив его странное настроение.

– Ничего, – прошептал он прерывисто в ответ, прижимаясь к ней щекой. – Все хорошо. Все хорошо.

И гладил, гладил по спине, не разрывая тесных объятий, пока, затухая, успокаивались слишком сильные эмоции обоих, переплавлялись в устойчивую ровную радость.

– Скажи, – тихо спросил он, – то омовение ног – это тоже какой-то обряд?

– Нет, – прошептала в ответ она, улыбнувшись.

Григорий не видел, он чувствовал ее улыбку.

– Почти обряд, но не совсем. В старину, совсем древнюю старину. Если мужчина возвращался из дальнего похода, да даже с охоты долгой, он не мог сразу вернуться в дом, а отправлялся жить в баню на несколько дней. Считалось, что из дальних странствий человек может принести на себе плохую энергию, или болезнь какую, или напасть насланную, или того хуже: и вовсе не быть тем человеком, а прикинувшимся им лихом. А баня всегда была домовиной очищения и ставилась в определенных местах, и в ней лихо не выживало, поскольку все стихии, сходясь там, чистили пространство и людей. Вот родные и наблюдали за пришедшим: как он моется и моется ли вообще, меняется ли он. И только после пускали в родной дом. И жена, оставшись с мужем наедине, омывала ему ноги, чтобы смыть окончательно воспоминания о странствиях, чтобы они не заманили его своим зовом из дома. Чтобы он лучше смог чувствовать родной дом, его заботу и уют. И еще по нескольким укладам в особых случаях жены омывали мужьям ноги. Вот и решай, обряд ли это? Наши ученые в Красивом утверждают, что эта процедура имеет не только глубокий сакральный смысл, но и действует на глубинном физическом уровне.

– Определенно, – согласился с учеными Вершинин. – Лично я испытал потрясающие чувства на всех уровнях.

– Правда? – прошептала она радостно.

– Правда, – ответил он тихо, на грани шепота, и оттого особо доверительно. – Ты меня, наверное, приворожила своими обрядами.

– Даже думать так не смей! – взвилась вдруг возмущением Марьяна и резко отодвинулась от него, чтобы видеть выражение его лица. – Это страшный грех! У русичей и древних славян за такое выгоняли из рода, а могли и убить. Они же находились на более высоком уровне развития, чем мы, видели, чувствовали, умели управлять энергиями как своими, так и окружающего мира. Как делать приворот и его смысл знали все. Это некая манипуляция и управление потоками и энергиями другого человека. Это нарушение его жизненной силы и целостности. И, как правило, привороженный вскорости умирал, а на семью и род того, кто приворожил, приходило проклятье и разрушение. Они все жили родами и народностями, все друг друга знали с детства, изменение в поведении человека видели сразу же, а привороженный становился будто другой личностью. И вычислить, кто провел обряд, труда им не составляло, к тому же в каждом народе имелась сильная Ведущая Мать. Кстати, как правило, обряд проводили те, кем овладела страсть, причем не только женщины, но и мужчины. А страсть у русичей приравнивалась к тяжелой болезни, считалось, что в человека вселился темный дух и высасывает из него жизненную силу. Страсть всегда разрушала все вокруг: и самого человека, испытывавшего ее, и того, на кого была направлена, и всех их близких. Поэтому тот, кто вдруг начинал испытывать непреодолимую болезненную тягу к кому-то или к чему-то, старался признаться в этом старейшине рода, пока сила его желания не начала разрушать все вокруг. Человека лечили и избавляли от такой напасти определенными обрядами. Тяжелые, между прочим, обряды были, очень тяжелые. Не так-то просто от страсти избавиться. – И, усмехнувшись, Марьяна добавила: – Ну а мне не нужен мужчина, которого можно приворожить и который нуждается в привороте, чтобы ему хотелось быть со мной.

– Вот такая серьезная девочка, – рассмеялся он.

– Рациональная, – поправила она. – Главное, зла не накопить в жизни, чтобы светло и чисто жить, а такой грех, как приворот, черная дыра болезней и смертей.

– Интересно, – улыбнулся ей Григорий. – Ты прямо себя нашла в изучении Древней Руси?

– Я себя не искала, – усмехнулась Марьяна, – потому что не терялась. Когда я в первый раз столкнулась с этой темой, у меня возникло удивительное чувство, словно я вернулась домой после долгой разлуки. И чем глубже я в нее погружалась, тем больше во мне крепло ощущение, что я это все знаю, только забыла отчего-то, что это мое родное и я так когда-то уже жила. Кстати, многие из тех, кто живет в Красивом, говорили, что переживали подобные чувства. Наши предки, знаешь, очень мудро жили. Духовно красиво и физически. Но это непростая тема, явно не для утреннего пробуждения в объятиях, – задорно улыбнулась она. – Если захочешь, я когда-нибудь тебе расскажу.

– Я уже хочу, – многозначительно уверил ее Вершинин и усмехнулся, заметив, что она слегка порозовела от его намека, притянул девушку к себе, поцеловал в лоб и весело поинтересовался: – Что, в темноте было легче?

– Да уж, темнота раскрепощает.

А он, чуть отодвинувшись, посмотрел ей в лицо, посмеиваясь этой ее неожиданной скромности. И обратил внимание, что у нее уставший вид, даже круги под глазами наметились. Вершинин вспомнил, насколько трудным и тяжелым выдался для нее день, и как Марьяна корила себя за несдержанность, а после была еще полная переживаний и яростной любви ночь.

Он рассматривал девушку и поражался – она казалась такой легкой, прелестной, радостной. Такая моцартовская девочка: с рыжиной волос, белой кожей, голубыми глазищами, всегда улыбающаяся, ироничная с небольшим добавлением сарказма и звонкого серебристого смеха – гибкая, подвижная, летящая, свободная. А выходило, что в ней сокрыты такие глубины и мощь душевная, сила духа поразительная и истинное милосердие. И загадочности в ней более чем предостаточно. Он как-то не принял во внимание, что у Моцарта, помимо его кружевных великолепных сонат, был еще и Реквием.

И вдруг из памяти неожиданно всплыли строки из стихотворения Коржавина:

…Ей жить бы хотелось иначе,Носить драгоценный наряд…Но кони – все скачут и скачут.А избы – горят и горят.

И его вновь накрыло уже знакомым чувством глубочайшей нежности к ней, такой пронзительной, что перехватило горло. Чтобы скрыть это нежданное состояние, Вершинин снова притянул девушку к себе, обнял, поцеловал в макушку и прошептал: