Замок братьев Сенарега - Анатолий Коган

— Так говорят все, кто держит в этом мире кнут, — сказал Мастер. — От надзирателя на галее до царя.

— А вы видели, чтобы было иначе, и — без вреда?

— Кнут, увы, царствует ныне везде, — скорбно кивнул венецианец. — Но значит ли это, что без него нельзя? Говорит ли это о том, что в мире невозможен порядок, не поддерживаемый жестокостью, подлостью, доносительством?

Отец Руффино не отвечал, зачарованно следя за работой своего врага. Под пальцами Мастера портрет в медальоне, как и предыдущий, непрерывно менял выражение. Злоба, хитрость, алчность, высокомерие — всё мерзкие свойства человеческой души появлялись, тесня друг друга, на нем. Доминиканец напрягал всю волю, чтобы не выйти из принятой роли, не нарушить им же установленные для этой встречи правила игры.

— О святой донос! — продолжал мессер Антонио, не скрывая уже горькой насмешки. — Тем более священный, чем ближе тебе, доносчику, оговоренный! Твое обогащение, спасение, тайная гордость, ключ к раю, твой допуск к престолу самого господа! Мерзейшее из существ, презренного доносчика вы украсили нимбом божьего угодника, лишь бы больше их шло к вам с наветом. Святые отцы, что сделали вы с людьми? Твердя, что спасаете человеческие души, вы втаптываете их в грязь!

— Но тем заставляем служить господу.

— Не богу нужны такие жалкие жертвы, — махнул рукою Мастер, — но вам! Ведь вы не в силах были бы творить свое дело опия и крови, не будь у вас многих тысяч пособников, соглядатаев, добровольных, но корыстолюбивых подручных. Не будь и просто обманутых, обезумевших толп — молящихся, целующих вам полы, ползающих перед вами в пыли. И требующих, требующих себе плетей и огня.

— Вы сами признали это, мессере, — заметил аббат смиренно, — народ с радостью приемлет наше слово и дело.

— Вы сами сделали людей такими, — отрезал венецианец. — Не народом, но чернью. Не заблуждайтесь, преподобный отец: эти воющие толпы — не народ; как их ни много, они — только накипь. Народ суть те, кто трудится, видит истину, презирает предательство и в молчании, — пока в молчании — ждет своего часа.

— Вы верно заметили, сын мой, — в молчании, — снисходительно улыбнулся аббат. — Молчащие же, сидящие же по углам в безмолвии — не в счет. Пусть с нами, как вы говорите, чернь. Но она помогает делу господа!

— Вы подражаете в этом худшим кесарям, которые тешили чернь мучениями первых христиан. Но, встав на место кесарей, церковь стала в той же степени зависимой от черни. Не кесарь, а церковь теперь должна давать ей хлеба и зрелищ, особенно зрелищ. И так сама все глубже окунается в кровавую топь.

Аббат поднял руку, окончательно решившись принять открытый бой.

— Наверно, в чем—то вы и правы, сын мой, — сказал он спокойно. — Но иного этим людям и не нужно, иного они не хотят. Вы видели аутодафе, видели ярость толпы, свирепое наслаждение на лицах простолюдинов, слышали, как толпа проклинала сжигаемых. Чего же вы хотите еще?

— Видел и слышал, — признал мессер Антонио. — Но мог ведь быть добрый смех, могла быть чистая радость и мудрые раздумья, если бы вы дали им, как некогда Перикл, иные зрелища и хлеб для души. Ведь вы пастыри — вам и вести паству.

— Не к скоморошеству же, — возразил аббат.

— Так зовете вы все, на что, по невежеству своему, не способны священники ваши и монахи, — Мессер Антонио чуть притронулся к глазам песчаного портрета, и в них мелькнула растерянность, тут же сменившаяся хитрой подозрительностью. — Что недоступно церковникам, то — от диавола, вещаете вы. Сочувствую вам, отцы! Вызвать у толпы жестокие вопли легче, чем доброе веселье. Здесь довольно злобы, там — нужен гений!

— Истинно так, мессере, — кивнул аббат. — Вот пошел у меня с вами, мудрейший из мудрых, прямой разговор, и этому я, поверьте, безмерно рад. А потому скажу: неужто видите вы, мессере, во мне и во братьях моих одних погубителей и катов? Ужели верите, что не ведомы нам — не вовсе уж дурным, как видите — веления благородства, сострадания и чести? Вы судите по оружию, которым мы разим; порой то кинжал иль факел, порой, признаюсь, и — донос. Но знать не знаете, что оружие это в руках наших — единственное, способное разить, что благородство, верность слову, милосердие — картонные мечи, годящиеся разве что жонглерам на ярмарке, а не бойцам за подлинные ценности мира. Вы видите, я говорю теперь с вами на вашем же языке. Так скажу вам прямою речью: не корите нас за то оружие, ведь мы по доброй воле подняли его вместо вас, за вас творя неблагодарную и черную работу, доверенную некогда эллинами пленным скифам[93]. Чтобы вы могли спокойно ваять статуи, слагать сонеты, создавать картины и фрески — настоящие, не в песке. Чтобы были люди и государства, способные вам за это платить, — не жалкие общины, исповедующие равенство нищих, убогие племена, которые вы, в душевной, благородной своей простоте хотели бы видеть повсюду в мире.

Мессер Антонио хотел возразить. Аббат, однако, поднял короткопалую длань.

— Нет, слушайте, синьор, прошу! Вы говорили только что о святости всего, что даровано природой, об естественных склонностях человека. Но разве мы не используем одну из этих благословляемых вами склонностей? Я имею в виду врожденное стремление нашего ближнего враждовать с себе подобными, всячески ущемлять их, уничтожать. И это — даже в тех случаях, когда другие люди ничем ему не мешают, ни в чем с ним не соперничают, даже если у них ему нечего отнять. Думали ли вы, когда—нибудь, сын мой, отчего между хищными зверями не бывает войн, меж нами же они — постоянны? Что рождало восторги римских толп перед кровавыми аренами кесарей? Что, исторгает радостные вопли у людского скопища в наше время, когда сжигают еретиков? Задали ли хоть раз себе вопрос — почему у инквизиторов столько тайных помощников, соглядатаев, доносчиков? Открою причину, синьор: им кажется, будто они тоже пытают, бичуют, жгут. Иллюзия участия — ради этого наслаждения тысячи и тысячи простолюдинов, торговцев, даже нобилей помогают нам, а потом ликуют при виде огня!

— И добрые пастыри христовой кроткой веры поощряют гнусные склонности паствы!

— Наш грех, сын мой, наш грех! — возведя очи к небу, сказал аббат. — И мы берем его на душу — сознательно и жертвенно. Ибо так приведем мир к святой цели, указанной вседержителем. Естественную, недобрую склонность людей к взаимной вражде мы, добровольно беря сей грех на душу, направляем на их же спасение, побуждая ко злу — заставляем карать и истреблять еще худшую, диавольскую скверну, сатанинский грех неверия! Как первые христиане, с песнями шедшие на арены, где ждали их голодные львы, — так и мы, смиренные, слуги господа, ввергаем себя в пасть греха, дабы уберечь тем от ада многие, несчетно многие людские души. И если первые христиане приносили в жертву вере — единственно — тело, — ведая, что ждет их рай, мы жертвуем, быть может, бессмертием самой души, ибо не знаем, о строгий сын мой, простит ли рабам своим всевышний содеянное во славу его, умолят ли господа спасенные нами души!

Чуть усмехнувшись, Мастер сделал шаг назад и украсил лысый череп патера в его медальоне нимбом. Словно вокруг головы черта вспыхнуло сияние святого. Спасение поневоле, которое этот поп хотел даровать миру, не могло быть истинным. Бог не мог принять жертвы, приносимые не по велению души; ни богу, ни людям, ни церкви самой, наконец, не нужен был такой кровавый обман. Только свободный выбор свободного духа мог быть угоден тому высшему существу, которое люди привыкли звать богом и наделяют собственными слабостями.

— Не берусь предсказывать, — заметил мессер Антонио, — каким будет над вами божий суд. В моем разумении господь не может принимать неправую службу. Но мы с ужасом читаем о преступлениях Ирода, Нерона, Аттилы, о вандалах, о том, что творили не так уж давно Батый и Тамерлан. Историки не простили им этого, не скрыли. И вы не боитесь, что в грядущих веках люди станут вот так же проклинать и вас?

Мессер Антонио в раздумье поправил песчаному аббату нимб, приделал у затылка легкомысленный вихорок. Зачем спорит он с этим фанатиком? И к чему вызывает его на споры этот клирик — разве не все еще меж ними ясно? Мастер был одним из тех, для кого наиглавнейшими указателями на жизненном пути всегда были совесть, справедливость и честь. Превыше всего на свете. Для этих же важным было только благо — в различных обличиях. Благо церкви, веры, паствы, святого дела — как ни вздумается им его назвать. Справедливость и честь всегда неизменны и ясны: не солги, не предай, не измени слову и клятве. Благо же есть польза, оно же — корысть; толковать его можно как угодно, святые отцы в этом — мастера. Казуистикой, писанием, житиями, решениями соборов клирики всегда докажут: благо — то, что в корысть им и в погубление их врагам, подлинным или мнимым, людям, которым попы и монахи не доверяют, которым завидуют, которых хотят ограбить или боятся.