Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

Из темницы глубокой.

Ой да вынеси меня, горемычную,

К берегам далеким.

Повторила – и тут же пронзила ее мысль: не вызволит.

* * *

Ежели молодой стан, так и пред аналоем склониться просто, да хоть в хребте переломиться. А ежели года твои немалы, спина застужена в сырой темнице да пожжена в застенках острога – тягостно.

Круглое веснушчатое лицо плыло где-то рядом. Жаль, не дозволено матушке Анастасии исповедать и отпускать грехи, вот была бы рада… Для таинств молодой духовник приставлен к обители.

Губы Аксиньи коснулись креста и Евангелия. Надобно прогнать суетные мысли. Но все ж она молчала, придавленная не тонкой епитрахилью[99], а словом тихим «постриг».

– Сказывай.

Голос у нового духовника смешной, мальчишечий, звонкий. В сыновья годится, немногим старше Нютки.

О чем сказывать? За столько годков нагрешила, набедокурила, напакостила по дням и ночам бесчисленным. Блуд был и волхование. И памятозлобие, и гнев, и гордость, и лень.

Не сосчитать, не вычерпать.

Нагрешила… Да только и добро творила искренно. Любила Степку да дочек своих, родичей, близких – всех и не упомнить, не перебрать сейчас. Только не это надобно духовнику, отцу.

Надобно ему сейчас грехи ее увидать. Отпущение их…

А постриг… Для чего постриг?

От волос ее избавить? Кому они надобны?

От близких укрыть да любимых?

Для чего?

Над стенами пролечу. Под землей уползу. Пустите, выпустите!

Аксинья слышала под епитрахилью свои путаные ответы. Какие ответы? Ничего ведь не говорила, все думала про грехи да любовь к ближним и даль- ним.

– Ты успокойся, с молитвами к Господу обратись, – отвечал ей священник.

«Мысли прочел», – пугалась Аксинья. А потом понимала, что вслух все говорено. Путаное и дурное, что нитями тянулось в голове ее, вылезло изо рта.

Вдруг она закричала:

– Спасите, худо мне!

А кричать-то было некому – вдвоем были в храме. Веснушчатый отец – отец Сергей, всплыло в бреду – что-то тихо и спокойно ей говорил, увещевал, велел молиться, чтобы спасти грешную душу. Потом вывел наружу, а сестра Серафима дотащила до клети, заперла за ней скрипучую дверь.

Всю ночь Аксинья перечисляла грехи свои. А утром уснула под оголтелый лай псов.

* * *

Зоя к ней больше не являлась. Видимо, боялись, что колдунья собьет с пути истинного.

Дважды в неделю, в первый и четвертый день, приходила слабоумная Емка. Она звенела замком, отворяла скрипучую дверь в кельицу, приносила миску с холодной кашей – черствого хлеба боле знахарке не полагалось. Что-то лопотала, а слов было не разобрать. Клоки шерсти, завернутые в лен, менялись на мотки, и обмен тот Аксинья ненавидела.

– Оуту аушка вала ца егия, ого оворила. Еез ва ня ориг.

Среди лепета Аксинья разобрала слово, другое, требовала у Емки повторить дюжину раз и еще столько же. Та не злилась, как всякая другая, улыбалась, показывая желтые зубы и неровные десна, съеденные зимней болезнью. Старательно говорила, и вновь Аксинья понимала лишь пару слов.

Она взяла веретено и на земляном полу стала царапать то, что говорила Емка.

– Иеет оец егий…

Кто сдавил горло Емки и оставил ее без ясных звуков, проделки каких бесов, сокрушалась Аксинья. И вновь писала.

Емка с восторгом глядела на закорючки, писанные на земле, даже пыталась что-то похожее изобразить, но выходили у нее черточки да круги. Сколько времени прошло, неведомо. Емку могли хватиться.

– Спасибо тебе, добрая душа, – обняла ее Аксинья и, не замечая острых зубов совести, скользнула к поясу, каким-то чудом отцепила от него то, что нужно было ей больше жизни.

Емка свалила в тот же льняной кус ровные мотки, на прощание оскалила зубы, добрая душа. Аксинья наклонилась и спрятала украденное в расщелину меж столешницей и стеной. Емка ушла восвояси. Не хватилась ключа да ушла, оставив открытой дверь. Могла бы поднять крик, начать искать, обвинить в краже знахарку. Скудоумных просто обмануть – о том, видно, не думала матушка настоятельница.

Аксинья выхлебала кашу, поглядела на клоки шерсти – воняло псиной, – скинула их на землю и пнула со всей силы. Устыдилась себя, подняла, отряхнула и принялась за работу. Глаза ее не отрывались от накорябанного на земле, и скоро буквицы сами сложились в слова.

– Поутру матушка звала отца Сергея, про что-то говорила.

Скоро упадут на каменный пол церкви ее темные волосы.

Два дня осталось до пострига.

2. Прощение

Слюна капала на льняную простынь, Лизавета вытерла ее платком и еле слышно вздохнула. Она отчего-то всегда была убеждена, что матушка переживет ее: будет жаловаться на боли в голове, утробе, спине и пятках, но всякий раз будет вставать, суетливо покрикивать на девок и улыбаться дочке. Так лет сто, не меньше, а то и как библейский старец Мафусаил, проживший тысячу лет[100].

Прямо во время утренней службы, среди сутолоки, молитвы и благолепия матушка чуть покачнулась, оперлась на Лизавету. Та хотела сначала сказать что-то ворчливое: мол, тяжела рука, но матушка уже валилась наземь.

Лизавета, две девки-служанки и седой слуга дотащили ее до колымаги, завели в дом, хрипящую, полуживую. «Лекаря, да лучшего!» – потребовала Лизавета. Приходил пегий знахарь, две бабки-шептуньи и еще целый ворох колдунов, да еще инок из мужского монастыря. Тот сказал: «Молись Господу нашему, Он милосерден».

Лизавете того было мало, упросила дядю-митрополита написать Строгановым, чтобы отправили агличанина, лечившего хозяев.

– Строук. Брань димидж[101]… – лопотал нерусь.

Вертлявый парнишка, состоявший при нем толмачом, крутил нечесаной башкой, пялился на поставцы с посудой, видно, собрался что-то украсть. Наконец он снизошел и перевел: мол, удар случился, голова боле варить не будет.

Лизавета требовала от агличанина лекарства, грозила дядей-митрополитом и плетками, парнишка переводил, взгляд его наглел, а на морде цвела улыбка. Агличанин, напротив, хмурился, все быстрее лопотал на своем, и парнишка лениво повторял вслед за ним:

– Сожалеет, только ничего сделать нельзя.

Она отказалась платить агличанину. Тот покрутил длинным носом, испугался и дал сверток со снадобьями – внутри что-то перекатывалось. Тогда Лизавете все ж пришлось вытащить из кожаного пояса серебряный рубль.

Выгнав бесполезных гостей, она села у ложа матери, где проводила теперь день за днем, не доверяя служанкам. Не первый день посещала ее тягостная мысль, кусала за палец, убегала и являлась с вечерними сумерками вновь. У мысли той было два хвоста.

Не отмщение ли ей пришло за вранье, за наговоры на Нюткину мамашу?

И кто ж знает – вдруг ведьма смогла бы помочь той бесполезной, измученной колоде с перекошенным ртом и недвижным телом, что лежала теперь денно и нощно на постели. Несчастной матушке, что оказалась для Лизаветы дороже и ближе всех на свете.

Лизавета

Жизнь ее баловала. Любящий отец, матушка, что сносила все выходки. Жених… Она так и не поняла, нужон ей иль нет, но всякая знала, что в срок надобно выйти замуж. Лизавета и вышла.

Дитенку она была рада. Верила: враз станет умнее и хозяйственнее, обретя в руках своих продолжение рода. Матушка иногда пугала ее: тетка родная померла родами, да еще какая-то бабка много лет назад сошла с ума, увидав мертвого младенца.

Дудки, с Лизаветой такого не будет. Она здоровая и хитрая.

Нютка сказывала, что