Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

о человеке, особенно женщине. На столе чернильница и куча грамоток. Аксинья тут же вспомнила Степана и его вечерние дела. И неподобающе громко вздохнула.

Пахло свежей лиственницей – келью недавно обновили. Срубили новые лавки и скамьи, полку под образа. Негоже старьем дышать…

А где ж игуменья?

Но келья не была пуста. Маленькие глазки с любопытством глядели на Аксинью. Зевок – пасть открылась, показав розовое нутро. Верно говорили, псам дозволено сюда заходить, вопреки запретам.

Во дни моровой язвы ей приходилось кормить любимцев игуменьи, носить лакомые куски со стряпущей, и псы привыкли к Аксинье. Она склонилась, чтобы погладить шелковую шерсть, – успела почесать мягкий бок, нащупала тугие комочки среди шерсти. Псина восторженно поскуливала и перекатывалась с боку на бок, баловница. Чужая радость согревала. Аксинья так увлеклась, что оставила разнеженную псину, лишь услышав над ухом покашливание.

– Пегая, во двор, – тихо сказала игуменья, а сучка тут же подскочила и потрусила прочь, словно в чем-то провинилась.

Матушка Анастасия небрежно протянула руку с видимой неохотой, и Аксинья прикоснулась губами к ее коже. Иссохшая, словно у старухи, казалось, оцарапала губы.

– Снадобье из кедровой живицы благотворно для кожи. – Словно черт дернул сказать то, что надобно держать за зубами.

Игуменья села за стол, разложила пред собой длинный свиток и лишь потом спросила, видно, чтобы грешница не возомнила о себе:

– Что?

Аксинья, кажется, застала ее врасплох, вот отчего не сразу получила ответ. Настоятельница моргала длинными ресницами и округляла красные губы, что могли ввести в искус не одного мужчину.

– Да как ты смеешь? – проснулось наконец ретивое. – Сказываешь бесовские сказки душам невинным! Растляешь, по пути своему ведешь! Давеча Зою довела до икоты – до сих пор сидит и трясется, из храма выходить боится. Все говорит про младенцев с двумя головами да хвостом.

Долго еще поминала матушка Анастасия про грехи и прощение, про тех, кто творит ошибки на своем пути, Господа не помнит, безверием томит душу свою и других с верной дороги сводит. Про то, что ее долг наставлять Аксинью и вырвать ее из оков греха.

Долго говорила, путано, красиво. Немало книг прочла игуменья, Библию не единожды. Куда с ней тягаться глупой знахарке, что святые тексты читала по слогам, больше зналась с Вертоградом, где перечислялись травы да снадобья?

– Лишу я тебя благословения и пищи земной, чтобы о душе думала, – иным тоном сказала матушка Анастасия. А на прощание ударила под дых: – Готовься к постригу.

Аксинья – век бы не помнить того – кланялась игуменье, повторяла два имени, Сусанна да Феодорушка, будто могла ее услышать.

– Смилуйся. И пищи земной лишай, и воды, и света. Только не обращай в черницы. Разойдутся тучи, смилуется воевода иль митрополит, кто там решает… Смилуйся, – повторяла она громко.

Не ведала, что в голосе ее была не униженная мольба, не слезы да стенания, а гнев. Так негодует волчица, которую заперли в яме, так машет крыльями орлица, посаженная в клетку, – того не изменить.

– Смолкни, грешница. И детей своих, и… полюбовника ты вовек не увидишь. – Матушка споткнулась о слово «полюбовник».

Аксинья со злорадством, коего не ждала в себе, сожженной, перемученной последними месяцами, подумала: завидуешь. И тут же пожалела ту, что не видела бабьего счастья, пожалела, как мать, как грешница, хлебнувшая горестей вдоволь.

Да только потом о той жалости позабыла.

По велению настоятельницы ее заточили в подземелье – сырее сырого, темнее темного. И велели каяться, думать о спасении и класть по двести земных поклонов каждую ночь.

* * *

– Степан Максимович, простец Ванька Сырой бьет челом и просит о разговоре.

Хмур застыл у входа в Степановы покои, точно боялся зайти к Хозяину. Понятно, отчего: большой, узорчатый, иноземной работы сундук стоит прямо посреди покоев, а над ним Хозяин с саблей в руках. О чем думает? Мож, решил головешку с плеч снести. И шуя его с таким делом справится.

– Сядь, – сказал Степан ласково. Погладил лезвие, провел пальцем, поглядел на кровь, что выступила на пальце.

А Хмур молчал и боле про Ваньку не поминал. Чуял, каково Хозяину.

Все сабельки да мечи, украшенные каменьями, узорчатой дамасской стали, все забрал Степан из солекамского дома. Жирно – оставлять собранное отцовым людишкам.

Каждую гладил, точно красивую бабу, от рукояти до самого острия. Потом вдевал в ножны, оборачивал их бархатом, укладывал в сундук. Никому не доверил Степан сего важного дела.

Так и молчали. Долго, пока Степан не уложил дюжину сабелек в сундук. Про каждую вспомнил: воеводой тобольским подарена или в схватке получена, дамасской работы иль нашей, со строгановских мастерских.

– Э-эх! – Крышка сундука захлопнулась. Громко, на весь дом.

– А мож, не надо? – осмелел Хмур, а Степан даже не прикрикнул на него. Жара не осталось.

– Отошли сам знаешь к кому, да с добрыми людьми. Ежели потеряют…

– Все исполним, – склонил голову Хмур и вздохнул.

Он вновь поклонился, низко, точно кому именитому, кафтан на спине затрещал от усердия.

– Ваньку как-его-там зови сюда.

* * *

Ванька – косая сажень в плечах, лохматая борода, прищур светлых глаз – шапку стянул, переломился в поясе, да все ж видел в нем Степан своеволие. Лишь бы не подлость.

– Чего надобно? – нарочито грубо сказал он, а Ванька не убоялся.

– Слух идет, что нужно тебе в обитель попасть тайно. Знаю как, – сказал и замолк. Ждал расспросов Степановых.

Ишь, нашел простака.

– А тебе что с этого? – Степан нарочно тряхнул деревянной рукой пред носом у малого.

– Выкупи меня из кабалы, я обители должен. Верой-правдой служить буду.

– Подумаю, есть ли корысть. Хмуру – тому мужику, что привел тебя, расскажешь.

– Я черным птицам хочу отплатить.

Ванька выпрямился во весь рост – чуть пониже Степана, на вершок. И что-то в его глазах мелькнуло знакомое, горькое, что решил узнать сам, за что Ванька невзлюбил черных птиц.

* * *

– Сего ради к Тебе прибегаем, яко к несомненней и скорей Заступнице нашей.

Малая икона, закопченная, а Богоматерь глядит ласково. Все понимает, обо всем ведает. Мать, народившая сына после многих лет ожидания. Добрая, мудрая, оплакала его и обрела в Воскрешении вновь.

Не просила Аксинья уже совета и заступничества. Как Матери слушать ее словеса? Да не те, что шепчут иссохшие губы, а те, что в сердце клубятся.

Знахарка, травница, кудесница… сколько лет она шептала заговоры, останавливала кровь. Знала, о чем надобно не знать.

Сколько лет ходила ведьмиными тропами, рвала папоротник, мнила себя выше да умнее других, помогала людям в горестях и слабостях, исполненная гордыни. Отчего думала, что бич возмездия не хлестнет по спине, не настигнет ее?

Ужели думала, обманет судьбу?

Ужели думала, благодарность спасенных да излеченных переборет людское зло?

Ужели думала, что Степанова любовь защитит ее? Что дочки-голубки отведут несчастья?

И сейчас игуменья – по своей воле иль исполняя веление кого-то, наделенного большей властью, – решила срезать Аксиньины темные волосы, облачить ее в черную одежду и запереть в келье с веретеном на всю жизнь… Да сколько ее осталось? «Год, три, пять», – считала Аксинья, закручивая нить. И сама не могла уследить за своими мыслями.

Одного хотела – вырваться отсюда, белой птицей полететь в родную Соль Камскую, смеяться с дочками. И кто-то защебетал ей в ответ. Аксинья подошла к мутному оконцу, услышала птаху и запела ей: