Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом в мыльне вместе с потом, криком и кровью она поняла, что и помереть можно, и обезуметь, и вывернуться наизнанку. Тогда прокляла она и мужа своего, пропавшего в диких землях, и бабью долю, и всякое живое существо.
– А чего не кричит? – спросила встревоженно, когда все закончилось.
Только что раздирала ее боль на части, жаждала выгнать из себя постылый сгусток. А тут насторожилась.
Не дождалась ответа, ушла в красную нежить.
А потом среди ночи встала, потребовала у сенной девки дитя, долго слушала сбивчивое: «Померло оно, померло», застонала, схватила девку за косу и дернула со всей силы. И заставила показать, где сын.
Лизавете, скорчившейся, бессильной, пришлось вместе с девкой идти за дом, искать при свете луны да тонкой свечи народившегося. Его оставили в сараюшке, где хранили старые сани, телеги, заступы и прочую хозяйственную утварь. И средь неживого – сын, ее первенец, ее комок плоти, ее надежа.
– Где он? – закричала опять, не боясь переполошить дом. Да и кого полошить-то? Все спали, изнурившись от долгих Лизаветиных родов. Точно с нею бились в схватках…
– Да зачем же надобно? Не беспокой душу.
– Где он? Где? Говори, паскудница! – повторяла и повторяла она, как полоумная.
И девка нашла крохотный сверток. Трясущейся рукой открыла личико, а Лизавета выдернула у нее своего первенца, увидала и заревела в голос.
Еще до рассвета дитя закутали в семь слоев льна, плотно перевязали и закопали где-то. Лизавета лежала неделю безгласна и тиха. Потом дошла умом своим, что ее здоровое дитя проклято знахаркой Аксиньей Ветер. И поняла, что ей надобно делать.
Дядя-митрополит подсобил.
Одна матушка твердила: отступи да забудь, пожалей подругу-синеглазку. А Лизавета говорила дьяку новое письмецо: «Накажи колдунью да упроси Максима Строганова заступиться за несчастную мать, потерявшую дитя. Пусть знает, с кем сын его живет».
Эти письма, хоть и писанные чужой рукой, редкие вызовы к целовальнику, приезды дядюшки, тот жалел ее и звал «ласточкой» – все это давало Лизавете силы жить.
Когда горбатую ведунью сожгли, а вторую, безгорбую, отправили в обитель, стало Лизавете тоскливо. На Троицу дошли слухи, что муж ее открыто живет с гулящей девкой, Бога не боится.
Лизавета села уже писать письмо дяде: «Накажи его, а девку поганую вели высечь», да передумала. Пресытилась местью.
Однажды пришел отец Нютки, Степан Строганов. Велела сказать, что нет никого, а сама глядела в щелочку: он комкал богатый, отороченный лисой колпак, отказывался уходить и все повторял: «Где хозяйка?» Может, и надо было выйти, в глаза высказать все, что кипело в душе. Да убоялась: такой может и прибить.
Потом несчастье случилось с матерью. Забыла Лизавета про всех: про ведьму, про Строганова, про мужа своего неверного, точно их и не было на свете. Скучала по синеглазой подруге, вышивала покров и молилась – теперь лишь это приносило облегченье.
– П-с-с… – Какой-то сип отвлек Лизавету от горестных мыслей.
– Матушка? – Склонилась над хворой, не поморщилась, ощутив тяжелый дух. Травница с нижней слободы сказала, что болезной недолго осталось.
– С-с, – язык не слушался матушку, и Лизавета склоняла голову все ниже, – с-т-ть.
– Просить?
А матушка все шептала. По губам Лизавета попыталась разобрать и, наконец, поняв, в гневе вышла из горницы.
Когда, устыдившись дурного нрава своего, пришла утром, матушка уже была на небесах и улыбалась легко-легко.
3. Тропы
– Гляди, как хороша!
Молодой казачок гладил пищаль нежно, точно женку свою, начищал, пыль сдувал, охаживал ветошью. Да все с какими-то присказками.
После разлада с отцом Степан недосчитался многих слуг. Верные люди – три дюжины казаков, с кем он тонул, делил соль и хлеб, отстреливался от басурман, – остались верны. А прочие убоялись гнева Максима Яковлевича, свернули в сольвычегодские, орел-городские, тюменские и иные степи. Чирей им на левую ляжку!
А этот казачок – щенок, вон пробивается мягкая бороденка – перешел к Степану от Максима Яковлевича по своей воле.
Да, пакостная история была с ним в прошлом: кажись, поранил щеку Сусанне, синеглазой дочурке. Аксинья тогда таким гневом исходила, что Степан ненароком испугался: а если его так будет взглядом жечь? За дочек она готова была убить всякого. Степан тем страшно гордился. Считал он, так лелеет дочек потому, что зачаты от его горячего семени.
Но Степан знал, какова его старшая дочь – в отца пошла, озорница. Мальца он давно простил – чего в детстве не сотворишь.
Илюха из деревушки Еловой оказался ловким, расторопным. Даже Хмур его хвалил, говорил, что рога мальцу жизнь еще обломает, а так в деле хорош, не жалуется и с пищалью обращается не хуже иных бывалых.
– Десять пищалей ручных. Пять самопалов с бараборским замком[102]. Одна большая пищаль, ее на телегу уложить. И сорока[103] не хуже, чем у атамана Ермака, – частил Илюха. Видимо, показывал хозяину: все знаю, все умею.
Солнце пекло железные бока пищалей, цеплялось за выбоинки и царапины, словно смеялось над дурной затеей.
– А на какого врага пойдем? Инородцы озоруют?
Казачок порядком успел надоесть Степану.
Враг, инородцы… Вот стыдоба-то! А этот желторотый еще радуется, пищалями трясет.
Дело, на которое они собрались, могло веселить лишь глупца.
Степан и сам глупец. В какие только двери за прошедшие седмицы не стучался.
Воевода сундук с сабельками ценными принял, благодарность изустную отправил, а помощи не дал.
Яким Соловьев, боярский сын, в дом пустил, выслушал и посоветовал молиться, чтобы Бог вразумил.
Архиепископ отвернулся.
На кой всем вымесок Строганова, отринутый от большой семьи? Да еще с такой нелепицей…
Словно в детство вернулся Степан, выкинув прочь почти четыре десятка лет. Скрежетал зубами, ночами вгрызал паскудные слова в соломенный тюфяк, а днем шутил с казаками.
Довольно ждать!
Сколько беспутного совершил, сколько дней сжег, да без цели. Ежели надобно ради черноглазой знахарки подобное совершить, и на то пойдет.
Хмур гаркнул на весь двор, и казачки тут же сбежались, как щенки под брюхо мамке. Стеганые тегеляи на Илюхе, Ваньке Сыром и пятерых молодых казаках, кольчуга помощнее – куяки[104] и панцири на старых вояках, у нескольких красные порты. В руках бердыши, сабли, боевые топоры.
– Доспехи-то снимите. Будто сами не знаете, куда идем.
Степан поглядел на войско свое и вздохнул. Не воины земные нужны ему, а те, что трубят с неба.
Солнце, что жарило ему затылок, внезапно скрылось. Видно, тоже устыдилось того, что собирался сотворить Степан. Лохматые тучи заполонили небо, и оттуда внезапно полился теплый дождь.
Мокрые казаки заулыбались, принялись шутить неподобающе: про уд, что лежал справа, к хорошей погоде. Степан собрался уже оборвать веселье, да передумал. Не всем же яриться, как ему, загнанному волку.
Порешили идти на закате, по ночной прохладе: Степан, Хмур и полторы дюжины казаков, в их числе и прыткий Илюха. Темные тучи ушли так же быстро, как и набежали на Степанову
