Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

Время тянулось бесконечно.

А когда отец Евод наконец вышел из обители, побежал к нему, точно безусый отрок.

* * *

Согласилась.

Степан не знал, чего в нем больше: азарта, надежды или желания прикопать настоятельницу Покровского монастыря в землицу – прости меня, Господи, раба твоего грешного, – за упрямство и нежелание пойти навстречу в такой малости. На что ей грешница да знахарка низкого роду-племени?

Близился вечер, моросил назойливый дождь, колокола гулко звенели, но во влажности их звон казался дальним, словно обитель вдруг перетекла куда-то вглубь леса. Казачки жались к костру, как промокшие воробьи, и стучали вареными яйцами друг другу по лбу. Сундук с резной крышкой и «ой тяжелым» содержимым уже стоял близ костра.

Наконец ворота обители открылись – несмело, точно внутри боялись, что бородатые нелюди Степки Строганова вломятся в монастырь и устроят пакость. Они шли, черные, неспешные. В середине стаи – мать-настоятельница, пава в темном да с большим серебряным крестом на груди, справа и слева – черные птицы помельче саном. Шли недолго, застыли близ ворот.

Отец Евод подошел первым, даже улыбнулся. Степан подумал о неподобающем, увидел, как молода и хороша настоятельница захолустного монастыря.

– Степан Максимович Строганов, именитый человек, купец, владетель заимки и сотни десятин земли по Каме и ее притокам, сын Максима Яковлевича Строганова, – представил отец Евод, точно в покоях государевых был, а не на грязном, застывшем глиняными колдобинами пятачке меж святым местом и диким лесом.

Степан стащил колпак, склонился низко – аж кровь прилила к немолодой голове – и пожалел, что растерял ухмылки и нежности, повергавшие в дурман и девок, и вдовиц, и, что там, черниц.

Матушка согласилась отойти на пару шагов от всех прочих. И он, не отрывая от нее синего, манкого взгляда – соскреб все, что мог, – просил, чаровал, предлагал, торговался, умолял.

Да все об одном, о воле для Аксиньи Ветер. О том, что сидит она в монастырской темнице, что Степан просто так не оставит узницу (да ласково, без угрозы). О милостивом сердце настоятельницы, о больших пожертвованиях, о новых голосистых колоколах для звонницы монастырского храма.

«Без мужика баба сохнет. И эта скоро вся высохнет», – мелькало в голове, когда настоятельница глядела на его потуги, перебирала четки, склоняла голову, точно был перед ней глупый зверек, бегавший в колесе. Равнодушно прочитала грамотку от Михаила Федоровича, попрощалась ласково, кивнула своим черницам: возвращаемся в обитель.

И Степан решил использовать последнее средство.

* * *

В кельицу вновь пришла тьма.

Она нащупала кувшин с водой и пила ее малыми глотками. Во рту закисало разочарование, голова болела, и звенел в ней колокол. Или то звали на вечернюю службу?

– Здесь я. Здесь я.

Она повторяла это бессмысленное и глупое, точно последние дни, месяцы… Сколько она в этой обители? Вечность или – раз, два, три… шесть, еще боле месяцев от Святок до окончания лета. Она загибала пальцы, и ободранная кожа напоминала о неудачном побеге. И скулила, скулила, скулила… Не слезы текли по лицу – жизнь ее, неспокойная, неправедная, бурная.

Сквозь рыдания внезапно услыхала постукивание и что-то невнятное. Звуки те повторялись и повторялись, и будто бы услышала имя свое. «Совсем худо мне? Бесы шепчут – те, что в голове живут?» – сказала и чуть не засмеялась, такой несуразицей полна.

Она приложила ухо к стене, деревянной, шершавой, и тут же тес уколол десятком заноз любопытное ухо. Шептун умолк: ни постукивания, ни скрежета, ни имени.

– Померещилось. – Она перекрестилась.

В монастырской темнице и не то в голову явится. И тут же вспомнила икону, где бесы рвались изо рта и ушей, корчили рожи и тащили полуголых грешников. Всегда ее боялась.

– Аксинья, – разобрало отчетливо ухо, и что-то в голосе шептуна показалось знакомым.

Она молчала, и перед глазами были те бесы изо рта, но все ж не выдержала и спросила:

– Ты кто? Человек али кто неведомый?

И когда услыхала, кто говорит с ней, оцепенела.

* * *

Никогда не знаем, что принесет спасение, а что станет погибелью.

Степан с людьми своими встречал третью ночь под стенами Покровской обители и вспоминал, как сундук его прогнал спесь матушки Анастасии. Она открыла тяжелую, сцепленную железными скобами крышку и, забыв о сане своем, низко склонилась, прогнала отца Евода, что пытался помочь, вытаскивала каждую книгу, каждый свиток и гладила с великим благоговением.

Степан никогда не слыл книгочеем – учитель его, Михаил Ревяка, то подтвердил бы, – но при случае покупал рукописи и книги, ежели видел в них интерес. «Сказание» Авраамия Палицына – ветхая, будто писана о давних временах, а не о великом разорении, «История» на греческом или ином, неведомом Степану языке, свитки с картами разных земель, «Златоуст», «Книга Ивана Богослова», «Минея общая» – все в досках, коже, с золотом и каменьями.

Какие из них читал, какие так и остались на дне сундука иль разбросанными по его горнице. Матушка Анастасия пренебрегла государевой грамотой и письмецом отца Леонтия, была равнодушна к угрозам и золоту, так все ж нашел ее слабое место.

– Спасибо за дар монастырю.

Она вернула в сундук последнюю книгу в багряном, цвета старой крови переплете, расставаясь с ней неохотно, точно с ребенком. Выпрямилась наконец, и Степана вдруг обожгло: «А ежели не возьмет дар?» Но отец Евод и Хмур уже тащили сундук, и ворота были открыты.

Служилые быстро потушили костры, отвязали лошадей и, соскучившись по родным бабам, снялись с места, не подумав и попрощаться. Степан вспомнил, как государь Иван III и хан Ахмад стояли на реке Угре: поглядели друг на друга да ушли. Так и Степановы люди со служилыми солекамского воеводы.

– Слава тебе Господи, – сказал отец Евод, глядя вослед служилым, и все с ним согласились.

Степан прошептал: «Баловень, ишь, баловень», – и никто не понял, о чем он. А вымесок Максима Яковлевича Строганова думал, что колдобистая дорога виляла да упиралась в кочки и глубокие болота. Да только посреди них оказывалась гать. В том и баловство, и счастье его.

* * *

Последний, кого бы хотела видеть и слышать, чей голос вызывал в ней ярость неодолимую, сидел в соседней кельице. Сначала Аксинья увидела в том насмешку Степана, но потом уразумела: смеялся над ней кто-то другой. Как и всегда, все долгие годы, что мечтала о счастье праведном, негорьком, да только все ж грешила и каялась.

– За тобою шли с Ванькой, – громко сообщал Илюха, и Аксинья сжимала губы: нашел кого отправить. – Потом здоровая черничка треснула по башке, очнулся здесь.

Сначала Аксинья заставляла себя задавать вопросы и вслушиваться в ответы того, кто изувечил ее дочь. Но потом забыла о прошлом, отложила в дальний угол кельи свои обиды и крики. Все потом.

– Как дочки мои? Как Сусанна? А Феодорушка?

Илюха старался утешить, за то была благодарна. Здорова, обогрета младшая дочка, Анна Рыжая да Еремеевна глаз с нее не спускают. Аксинья улыбалась, представляя свою ненаглядную кроху. Выросла, ой как выросла: для каганьки полгода – срок немалый.

– Забыла меня, – плакала она, а Илюха утешал, говорил, что спрашивает Феодора про матушку, что тоскует. Старуха Еремеевна всякий вечер, будто сказку, говорит про матушку Аксинью и любовь ее бездонную.

Не думала, откуда может знать о том холоп Степанов, молодой казак, что дни проводит вдалеке от господского дома, в походах да удалых делах. Она