Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

Сел на ее постель, отодвинув пять одеял, оперся на здоровую шую, почти навалился на Аксинью большим горячим телом, глядел в глаза… И она подумала: ужели будет делать то, что привык? А потом вспомнила, как тонки ее пальцы, как выступают вены на руках, как, наверное, страшен ее лик, – и не глядела на себя за эти дни, о том и не думала.

И внезапно засмеялась.

– Ты чего? – спросил Степан, и радостная синева немного потухла.

– А ничего, – ответила и вновь засмеялась.

– Скучаю по тебе. А людей за Сусанной отправил, найдут ее.

И сбивчиво заговорил о людях своих, отправленных за дочкой, что с перерезанным горлом валялись на пустыре за государевым кабаком, о том, чего она слышать не хотела.

– Отыщу Сусанну, из-под земли достану, – повторял он.

– Не надо из-под земли, – шептала Аксинья и чувствовала, как кипят в ней слезы. Одолели проклятые. – Илюху Петухова сына за ней отправил?

Степан чуть отодвинул жаркое и жадное тело от ее безвольного, сразу поняла: не Илюха ищет Сусанну. Стал объяснять многословно и жалко, что Илюхе настоятельница Покровской обители велела в наказание работать в монастырском лесу, что Хмур и верные казаки отыщут синеглазую дочь, о том можно и не плакать.

Аксинья отвернулась, глядела на мох: заткнутый меж бревен, он лез наружу, точно как в ней чувство, от коего принялась дрожать. И вновь натянула на себя пять одеял. И даже сказать «уйди» не могла, боялась своего голоса.

– Пойду я, ты полежи. Устала ведь, да, Аксинья?

Он потянулся к ней, видно, собираясь обнять, – молодец, выручивший ведьму из подземелья, герой, спаситель, чуть потускневший Степан Строганов, тоска ее и гнев. Дернулась, чуть не свалилась с лавки. Степан вовремя подхватил ее, потянул к стене, прижал, точно неживую.

– Ты… Я без тебя… – тянул, а Аксинья отчего-то видела его невесту, кровавые потоки в лохани с нечистотами, темную келью и ответила лишь одно:

– Спать хочу.

* * *

– Ванька по лесу шел и боровичок нашел, – пел детский голосок над Аксиньиным ухом.

Она, не открывая глаза, вспомнила: «Дома, дома, я дома. Феодорушка поет, пташка милая», – и улыбнулась.

– Ванька по лесу шел, – разорялась дочка.

Аксинья выпростала руку и, нащупав медовое, теплое, погладила, потянула к себе, прижала. Ужели и правда вырвалась из обители, из цепких рук матушки Анастасии… Ужели не сон?

– Обними, – прошептала Феодорушка. Тут же прижалась к ней, вцепилась в рубаху, точно боялась: отпустит – исчезнет блудная матушка, подхваченная ветрами.

– Доченька, милая, ты не бойся, с тобою буду, – шептала Аксинья, хоть Феодорушка давно заснула и тихое дыхание ее согревало правую руку.

Аксинью тоже смаривал сон. Но что-то не давало ей окунуться в бездонную реку. Дочкина песенка растревожила ее, напомнила важное да забытое.

«Ванька по лесу шел», – повторила она. И еще раз, и еще, пока не поняла, какого Ваньку ей напомнила песня.

* * *

Еремеевна кричала, словно растревоженная наседка: «Чего удумала! Покой надобен и чистота. Не пушу никого!»

Успела подумать, что старуха взяла большую власть в Степановом – ее, Аксиньином – доме, что она не дитя, за которое можно решать, но раздражения в думах не было. Они текли поверху, не взбаламучивая души.

Анна заплела ей косы, о чем-то повздыхала: то ли углядела сизые волосы, то ли осталась недовольна тощей косицей. Аксинья и от того устала, будто три десятка лет не облачалась в вышитую рубаху и однорядку, не укладывала волосы в светлый повойник, не чувствовала себя хозяйкой. В ее горнице собрались Еремеевна, Анна Рыжая, Маня, Дуня с малым дитем, Феодорушка: вздумали охранять ее.

Расселись по лавкам. Все, окромя Аксиньи, при деле: с прялкой, пяльцами или шитьем.

Суета-маета ради какого-то Ваньки. Да полно, что парнишка. Его не видела, не слышала, век бы не знала. Не ради живого – ради мертвой.

Ванька оказался высок, плечист, русоволос, будто молодец из сказки. О том Аксинья слыхала много. Он стянул шапчонку, поклонился до земли, замер у входа: с согбенной спиной – и то под потолок. Аксинья молвила: «Здравствуй». Голос ее оказался хриплым, иссушенным, и не узнать.

В тишине Аксинья услышала чей-то шумный выдох, и он вернул в горницу ее улетевшие за тридевять земель думы. Любопытно, кто вздохнул? Так женщина обычно пытается сдержать чувства, кипящие в ней, не выходит – и только хуже срамится.

Маня вцепилась в рубаху, шитую разнотравьем, вцепилась, будто та держала ее. Вот чей вздох, одна незамужняя, а в годах немалых.

«Довольно», – самой себе сказала Аксинья и понадеялась, что не вслух.

– Ванька… Иван Сырой, крестьянин Покровской обители, так?

Парень кивнул, русые волосы упали на лицо. Ой молод…

– Знал ты Вевею, послушницу той обители? Мне… – слова давались ей с трудом, – понять бы…

А Ванька Сырой забыл свой трепет пред богатыми хоромами Строганова, бабой, обряженной в бархат, да ее служанками, упал пред ней и повторял: «Что с ней, что? Не таи, смилуйся надо мною».

Все сказала: про красоту и легкий нрав, про доброту и слезы. И про кручину по дюжему молодцу, и про то, как вырваться хотела из клетки. Ванька не перебивал, ждал, пока она, хворая, подберет слова, так и сидел на полу, раздавленный речами Аксиньиными.

– Умирала легко, без всякого страха. Просила тебе передать: будет ждать, там увидитесь. – Попыталась поднять руку, указать перстом на небо, да не вышло.

Худо стало, маетно, услышала громкий плач, изумилась, ужели и молодцы не скрывают горя, истинно тоскуют (не то что Степан, и дорогу к ней забыл), и лишь потом, лежа в одинокой постели, поняла, что ревела Маня.

А на следующий день просила Еремеевну похлопотать: выкупить Ваньку Сырого у обители, взять в услужение. Да оказалось, что ее опередил Хозяин.

* * *

Степан приходил редко. А приходя, мучил ее.

«Спас ведь, спас тебя, – повторял тоненький голосок. – Неблагодарная ведьма».

И тут же рождалось в ней темное, мучительное, что жаждало напомнить обо всем, кричать: зачем уехал в Москву, почему не вернул ее синеглазую дочь домой, отчего так поздно явился в обитель… И еще тьму обвинений.

Она молчала. Облизывала иссохшие губы, теребила одеяло, отворачивалась, когда синева его оказывалась слишком близко. Степан не сдавался, говорил ей что-то про заимку, про дела с тобольским воеводой, про неведомый рог, который продал с большой выгодой. Глядела сквозь него и кивала, мало понимая, о чем он, спрашивала, нет ли вестей о Сусанне, и отворачивалась, услышав обычное: «Вестей нет».

– А у нас сын был, – однажды разлепила она губы.

Уколола – не уколола?

– Сын?

Теперь уже Аксинья поглядела на него. Недоумение в синих глазах и тень, набежавшая, когда понял, о чем она, принесли тихое ликование.

Путано сказывала ему, как обнаружила после его отъезда, что тяжела. Как радовалась, зная по тайным приметам: мальчик, сын в утробе, наследник Степана Строганова, долгожданный, выстраданный. Как не решилась написать в письме, помня про его молодую невесту. Как берегла покой, гнала дурные мысли и в шаге от темной кельи, на допросах у дьяка, верила, что сбережет сына, что чудом вернется Степан иль дотянется единственная его рука до Соли Камской, защитит ту, кого он повел по кривой тропе.