Лавка древностей. Томъ 2 - Чарльз Диккенс

Ночь показалась ему безконечной, хотя онъ повременамъ засыпалъ и видѣлъ сны. Ему все снилось, что онъ на свободѣ и гуляетъ то съ тѣмъ, то съ друшиъ, но все время его преслѣдуетъ какой-то безотчетный страхъ, какъ бы его опять не посадили въ тюрьму — не въ настоящую тюрьму, а въ какую-то иную; она какъ-то смутно, неопредѣленно ему представляется: его безустанно томитъ мрачное, тягостное предчувствіе грядущей бѣды, грядущихъ горестей, неподдающееся описанію. Но наконецъ забрезжилъ день, а вмѣсти съ нимъ возвратилось его дѣйствительное горе, холодное, неумолимое.

Хорошо еще, что ему не надоѣдали: онъ былъ одинъ и могъ на свободѣ предаваться своему горю. Днемъ ему позволяли часъ-другой гулять по маленькому дворику. Сторожъ, явившійся къ нему утромъ, сообщилъ ему, что ежедневно, въ извѣстные часы, бываетъ пріемъ родныхъ и что если кто нибудь придетъ его навѣстить, его поведутъ внизъ къ рѣшеткѣ. Поставивъ миску съ горячимъ, онъ опять заперъ его дверь на замокъ и, стуча каблуками по каменному полу, отправился дальше исполнять свою обязанность. И многое множество дверей отворилъ и затворилъ онъ въ это утро, такъ что гулкое эхо неумолкаемо раздавалось въ коридорѣ, словно и оно было подъ замкомъ, и ему нельзя было вырваться на свободу.

Этотъ же сторожъ далъ ему понять, что его, Кита, наравнѣ съ немногими другими, содержатъ отдѣльно отъ всѣхъ остальныхъ арестантовъ, такъ какъ онъ въ первый разъ попалъ въ тюрьму и его-де не считаютъ отпѣтымъ негодяемъ. Это извѣстіе очень его обрадовало. Онъ принялся усердно читать катехизисъ, хотя зналъ его съ дѣтства наизусть, когда тотъ же сторожъ опять явился къ нему въ каморку.

— Идемъ, сказалъ онъ, отворикь дверь.

— Куда это? спросилъ Китъ.

Сторожъ лаконически отвѣтилъ «посѣтители» и, взявъ Кита подъ руку, немного повьппе локтя, — точь-въ-точь, какъ наканунѣ полицейскій, повелъ его по разнымъ извилистымъ коридорамъ, черезъ нѣсколько воротъ, пока, наконецъ, они очутились въ какомъ-то проходѣ. Сторожъ подвелъ его къ рѣшеткѣ, а самъ ушелъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой рѣшетки была другая такая же, а въ промежуткѣ между ними сидѣлъ тюремщикъ и читалъ газету. Сердце забилось у Кита, когда онъ увидѣлъ за второй рѣшеткой мать съ ребенкомъ на рукахъ, Барбарину мать съ своимъ неизмѣннымъ спутникомъ-зонтикомъ и маленькаго Яшу, съ любопытствомъ таращившаго глаза, — онъ думалъ, что это звѣринецъ и что люди совершенно случайно попали за рѣшетку: на что, молъ, она имъ далась.

Но когда мальчикъ, увидѣвъ брата, протянулъ рученки, чтобы его обнять, а тотъ все стоялъ на своемъ мѣстѣ, печально опершись головой о рѣшетку, онъ жалобно заплакалъ. Его примѣру послѣдовали обѣ женщины, удерживавшіяся до тѣхъ поръ отъ слезъ. Заплакалъ и Китъ, и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ никто не могъ вымолвить ни словечка.

А тюремщикъ все читаетъ да ухмыляется — должно быть напалъ на забавную статью. Но вотъ онъ отводить глаза въ сторону, словно стараясь глубже вникнуть въ самую суть какого-то анекдота, болѣе замысловатаго, чѣмъ другіе, и въ эту минуту замѣчаетъ, что около него плачутъ.

— А вы, матушка, не теряйте времени по-пустому, сказалъ онъ, съ удивленіемъ оглядываясь вокругъ. — Васъ ждать не будутъ. Да уймите мальченка, здѣсь шумѣтъ не позволяютъ.

— Вѣдь я, сударь, ему мать, а это его братишка, говорила миссъ Неббльзъ, рыдая и униженно присѣдая передъ тюремщикомъ. — Ахъ, Боже мой, что я за несчастная!

— Ну, что-жъ тутъ дѣлать? И тюремщикъ сложилъ газету надвое, чтобы удобнѣе было читать слѣдующій столбецъ. — Не онъ первый, не онъ послѣдній, и кричать тутъ нечего.

И онъ снова углубился въ чтеніе. Въ сущности онъ вовсе не былъ злой человѣкъ. Онъ смотрѣлъ на всякое мошенничество, какъ на своего рода болѣзнь — скарлатину, рожу: у иныхъ она бываетъ, удругихъ нѣтъ — какъ случится.

— Китъ, милый Китъ! могла ли я думать, что увижу тебя здѣсь, жаловалась мать сквозь слезы.

— Милая мама, вѣдь ты не вѣришь, чтобы я это сдѣлалъ? съ трудомъ могъ выговорить Китъ.

Слезы душили его.

— Чтобы я повѣрила! воскликнула мать. — Да развѣ я не знаю моего дорогого мальчика. Онъ ни разу во всю жизнь не солгалъ и не огорчилъ меня! Бывало, сама чуть не плачешь, что нечего дать поѣсть ребенку, а онъ, хоть и маленькій, а такой добрый, заботливый сынъ, и виду не показываетъ, что голоденъ и весело ѣстъ что Богъ пошлетъ. На него глядючи и самой легче стано вилось на душѣ. Чтобъ я повѣрила этимъ извѣтамъ на моего сына, который съ перваго дня, какъ родился, былъ моимъ утѣшеніемъ! Я не помню, чтобъ я когда нибудь была въ сердцахъ на него, ложась спать. Чтобы я повѣрила! Ахъ, Китъ, милый Китъ!

— Ну, слава Богу! Теперь я въ состояніи буду вьгаести эту пытку. Я все вынесу, помня твои слова, мама!

И Китъ такъ крѣпко ухватился за рѣшетку, что она затряслась подъ его руками.

Тутъ обѣ женщины снова всплакнули. Имъ втихомолку вторилъ Яша. За этотъ часъ въ его маленькой головкѣ выработалось сознаніе, что они вовсе не въ звѣринцѣ, что въ клѣткахъ нѣтъ ни львовъ, ни тигровъ, ни диковинныхъ птицъ, а только братъ его, Китъ, сидитъ за рѣшеткой и нельзя ему выйти погулять, когда захочется,

Утеревъ глаза платкомъ — у бѣдной женщины послѣ этого они становились еще мокрѣе — мать Кита взяла съ пола корзиночку и, обратившись къ тюремщику, почтительно попросила выслушать ее. Тотъ какъ разъ въ это время читалъ самое интересное мѣсто разсказа; онъ замахалъ ей рукой, чтобъ не мѣшала, да такъ и застылъ въ этой позѣ, дока не дошелъ до конца. Затѣмъ онъ нѣсколько секундъ улыбался, все еще находясь подъ впечатлѣшемъ прочитаннаго — «экая потѣшная каналья!» говорила эта улыбка, — и наконецъ спросилъ у матери Кита, что ей нужно.

— Я принесла ему поѣсть, отвѣчала она. — Скажите, сударь, можно ли будетъ передать сыну эту корзиночку?

— Разумѣется, можно, это у насъ не запрещается. Когда будете уходить, оставьте корзину у меня, а я ужъ распоряжусь, чтобы ее снесли къ нему въ каморку.

— Ахъ, нѣтъ, сударь, не то. Вы, пожалуйста, не сердитесь на меня, я ему мать и у васъ тоже была матъ! Скажите, сударь, можно ли, чтобъ онъ поѣлъ тутъ, при мнѣ? Тогда я ушла бы отсюда хоть немножко успокоенная.

Слезы съ новой силой хлынули изъ ея глазъ. Снова заплакала и мать Барбары, и Яша, только маленькій ребенокъ смѣялся и визжалъ, воображая,