Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

«Маэ были горды и никогда еще не просили милостыни». Но не по этой причине мать с детьми ушла из Пиолены, так и не получив монеты в сто су, на которой были сосредоточены все ее мысли, а потому, что у Грегуаров «были правила». Они «постоянно боялись обмана», опасались оказать «поддержку пороку», заботились о добродетели неимущих и «никогда не давали денег, никогда! Ни десяти су, ни двух су…», подавая милостыню только натурой.

Ожидая, пока принесут узел со старым платьем для бедных, хозяин Пиолены беседовал с Маэ. Семеро детей? Г-н Грегуар «даже привскочил от негодования». Давно ли работают в копях? «Бледное лицо Маэ озарилось горделивой улыбкой»: семья мужа — с незапамятных времен… Это началось, никто не помнит, когда…. с того дня, «как первый раз ударили кайлом в Рекийяре». «Но согласитесь сами, моя милая, что и рабочие далеко не всегда поступают разумно…. пьянствуют, залезают в долги…» Маэ степенно согласилась, что так бывает, однако муж ее не пьет, «а дела наши оттого идут не лучше»; но, испугавшись, не задела ли хозяев, добавила, что главное ведь — это жить, «как бог послал». Г-н Грегуар «весьма одобрил ее».

Ничтожная «разумная» филантропия ни в малейшей степени не должна была затрагивать «долгих блаженных часов пищеварения», из которых состояла жизнь владельцев Пиолены: «им стало скучно и неприятно видеть перед собой такую нужду». Но зрелище этой отчаянной бедности не заставило их отступить от незыблемых правил. «Мы не можем». Г-н Грегуар отказал Маэ наотрез «с таким видом, будто исполнял некий долг». Впрочем, отзывчивая Сесиль несколько превысила свой petit office. Заметив, что дети пристально, не отрываясь, смотрят на сдобную булку, она протянула им два ломтя; но затем взяла их обратно и велела подать себе старую газету. «Погодите, вам завернут, поделитесь дома с братьями и сестрами». Ленора и Анри благоговейно приняли этот дар, который, однако, до дома не смогли донести. Описание обратного пути Маэ заняло всего две строки. В обратном порядке развертывалась знакомая панорама, но что из того? Маэ шла, все равно ничего не видя: «не видела ни пустынных полей, ни черной грязи, ни тусклого неба: все кружилось у нее в глазах». А самого Маэ все утро, «пока он работал, задыхаясь в штольне», мучила мысль, что в доме пусто.

Впечатление от картин гнетущей нужды, унижений, горя вряд ли может быть смягчено описанием счастливых дней — праздников и развлечений в округе Монсу, ибо удовольствия здесь скудны, грубы, а отдых напоминает тяжелое похмелье. Последнее июльское воскресенье — местный праздник, пиршество в каждом доме, когда запах вареного кролика на день вытесняет более привычные в поселке ароматы лука. Гулянье на ярмарке вдоль дороги в Монсу, в облаке черной пыли, которая поднимается, словно грозовая туча. Переполненные кабачки. Заведение «Вулкан», где на дощатой эстраде выступают пять певичек из Лилля — публичные женщины «самого низшего пошиба, с чудовищными телодвижениями и чудовищными обнаженными телесами». За забором — петушиные бои. Любители внимательно смотрят на драку: у петухов «твердые, как железо, шпоры, их разодранные глотки кровоточат». В лавке Мегра играют на бильярде: можно выиграть фартук или штаны.

Много народу устремилось в кабачок «Сорвиголова»: там происходило состязание зябликов, о чем за неделю было объявлено афишами. Пятнадцать гвоздарей из Маршьенна принесли каждый по дюжине крохотных темных клеток: в них «неподвижно сидели ослепленные зяблики». Победителем станет тот из них, который в течение часа наибольшее число раз повторит свою песенку. Зяблики запели. Сначала робко; затем «разойдясь… возбуждая один другого, все ускоряли ритм и, наконец, залились трелями в таком неистовстве соревнования», что некоторые птицы, захлебываясь песнью, падали мертвыми. Гвоздари безжалостно подхлестывали Соперников, приказывали им петь еще, еще и еще хоть малость («encore, encore, encore un petit coup»). «Человек сто зрителей молча, со страстным вниманием слушали эту адскую музыку», — одно и то же коленце, вразнобой повторяемое птицами.

Праздник заканчивали в танцевальном заведении вдовы Дезир «Весельчак». Уже темнело, три музыканта играли «с остервенением». Внесли зажженные лампы, и сразу все осветилось: «…красные лица, растрепанные волосы, прилипавшие к мокрым вискам, юбки, развевавшиеся в воздухе, насыщенном запахом потных тел… Зал тонул в рыжеватой пыли, стены дрожали», резкие звуки корнет-а-пистона напоминали тревожный паровозный свисток… Когда закончилась кадриль, от танцоров «валил пар, как от лошадей». Но молодые, поднимая оглушительный топот, продолжали отплясывать польку, «почти не видя друг друга — до того все вспотели». А когда какая-нибудь толстуха, получив подножку, валилась на пол со своим кавалером, музыкант приветствовал это падение неистовыми воплями медной трубы.

За столами пили пиво. Матери тут же кормили грудных детей. Дети постарше, угостившись пивом, ползали на четвереньках, «безобразничали без всякого стыда». Пиво из бочек вдовы Дезир «вздувало животы, вытекало из носа, из глаз — отовсюду». Все сидели в такой тесноте, что каждый «плечом упирался в соседа; всем было весело, все расцвели, чувствуя близость друзей, и хохотали, растягивая рот до ушей…» Кажется, воссоздана в этой жанровой сцене народного праздника атмосфера, царящая на полотнах Питера Брейгеля Мужицкого с их плотной материальностью, воскрешена патриархальная свобода нравов, дана картина беззаботного веселья… Но нет здесь ни изобилия земных даров, украшающих пир у Брейгеля, ни беззаботности.

Жена Маэ «лишь старалась казаться веселой…на сердце у нее было тревожно». Решивший жениться Захария уйдет из семьи, унеся с собой и заработок. Маэ спрашивала себя, как она будет сводить в хозяйстве концы с концами, «когда из ее тощего кошелька уплывут самые надежные гроши». И сам Маэ был озабочен тем же. Но мелькнула спасительная мысль взять жильцом Этьена. «У жены Маэ прояснилось лицо… Ей показалось, что они снова спасены от голодной смерти», к ней вернулось бодрое настроение, «и она заказала еще пива на всех».

У всех здесь были свои заботы. И в веселье людей ощущалось то же крайнее напряжение, которого каждый день требовала от них тяжкая работа, требовала вся их жизнь.

Этьен появился в Монсу в дни, когда назревал конфликт между рабочими и Компанией, готовящейся провести скрытое снижение заработной платы. Разговоры в кабачке «Авантаж» — «излюбленном месте углекопов», своего рода клубе — неизменно возвращались к этой теме. Захваченная общим кризисом Компания, разумеется, будет сокращать расходы, а «подтягивать животы придется, конечно, не кому иному, как рабочему». Но этот непосредственный повод для недовольства шахтеров: оплата креплений в забое отдельно от добычи угля, что уменьшало их заработок, — не был единственной причиной возмущения рабочих: его накопилось достаточно; и оно скоро будет искать выход.

Посетители «Авантажа», в том числе и Этьен, обсуждали с хозяином кабачка Раснёром проблемы и более широкие, чем этот конкретный повод для недовольства. «Рабочий больше не в силах тянуть такую лямку» и умирать с голоду в то время, как буржуазия, разжиревшая после 1789 года, «жрет так жадно», что не оставляет трудовому люду даже крох со своего стола. Из несметных богатств, нажитых страной за сто лет после революции, разве «перепало хоть что-нибудь на долю рабочих?». Здесь приходили к мысли о том, что «столетие должно неминуемо завершиться другой революцией, на этот раз — рабочей. Будет разгром, который перевернет общество во всех его слоях, чтобы построить его вновь на основах справедливости и честности». Слова эти находили у Этьена живой отклик.

В романе речь идет о процессе духовного созревания героя, который в размышлениях, чтении, общении с людьми вырабатывает свой взгляд на важнейшие общественные вопросы. Характеризуя проблемы романа и линии развития главных героев «Жерминаля», Эмиль Золя писал: «Пролетарский мозг Этьена понемногу наполняется социалистическими идеями»[182]. Однако далеко не ясное представление о законах исторического развития и путях общественной борьбы не дало Эмилю Золя возможности показать героя, наделенного подлинно пролетарским мировоззрением, способного стать действительно вожаком масс. Но так или иначе, изменения, происшедшие в сознании Этьена, существенны. «Рой смутных мыслей, дремавших до сих пор у него в голове, оживал, кругозор его стал шире», инстинктивное возмущение, вызванное «глухим брожением среди товарищей», приобретало более осознанные формы; перед ним вставал ряд вопросов: «Почему одни живут в нищете, а другие — в довольстве? Почему одни страдают под пятой у других?..» Чтобы ответить на эти и на многие другие вопросы, он принялся за учение со всем пылом «снедаемого жаждой знания человека», выписывал и жадно поглощал множество книг, читая ночи напролет.