Дежавю - Татьяна Шмидко

– Я благодарна вам, сударь, за помощь. Всегда будем рады видеть вас в нашем доме! И я прошу вас принять в знак благодарности бутылку нашего лучшего вина.

«Хоть какая-то польза будет от него. Может, потом купит парочку ящиков у меня?»

Хотя она мысленно пожелала, чтобы я моментально растворился в воздухе, потому что наконец-то разглядела как следует. Я попал в разряд ненадежных из-за необычного, для таких мест, вида. Она хотела оградить единственную дочь от всего потенциально опасного – хватит с нее потерь. Я мельком взглянул на Адель, в глазах которой я прочитал отчаяние. И в мыслях тоже.

«О нет! Что он про меня подумает? После общения с моей матушкой он будет обходить наш дом десятой дорогой! И я пропаду в ненавистном замужестве как птичка в силках! Ненавижу эту Испанию! Ненавижу эти порядки!» – подумала Адель, со злостью глядя в потолок.

Насколько я понял, единственным шансом обеспечить будущее Адель было выгодное замужество. Потому что ее главным капиталом была красота и юность. Виноградники не приносили большого дохода. Средств от продажи вина едва хватало на скромное существование. Вдова была не очень искусна в коммерции. Она еще как-то поддерживала семью на плаву за счет продажи фамильных драгоценностей. Время шло, дочь не молодела, и Катарина дала себе слово выдать Адель замуж как можно быстрее, не важно, за кого. Да, а мнение девушки, конечно же, никто не спрашивал.

Я еще раз быстро взглянул на Адель. Темп ее сердцебиения усилился, и я кожей чувствовал неестественный жар ее тела. Состав крови изменился, а значит и запах. Он стал тяжелее, с неприятными нотками. Что ничуть не сделало мою боль в горле меньше.

Если лихорадка не спадет к утру, то позовут местного лекаря, от «усилий» которого погибало больше пациентов, чем от болезней. Но меня это не устраивало. Я только ее нашел и не собирался терять!

– Покорно благодарю, сударыня! Но я вынужден отказаться. Я не пью вино.

Катарина потеряла ко мне коммерческий интерес, хотя пару непристойных мыслей у нее промелькнуло.

– Мадам, я вынужден покинуть вас, – сказал я с поклоном.

– О нет, сударь! Ну куда же вы пойдете в такой дождь, да еще и ночью! – горячо сказала Адель, привстав на локте. Ее глаза горели лихорадочным блеском, но она попыталась дружелюбно улыбнуться.

В ее мыслях уже царил полный бардак. Она то жалела, что умрет, то радовалась, что не выйдет за Джакоба замуж в связи с этим. Потом горевала, что не увидит Венецию. Потом жалела, что не проедется на верблюде и не увидит Сахару своими глазами. Но самое главное – она не узнает меня. Не разгадает мои тайны, не растопит мою сдержанность, не увидит, как мой контроль рухнет к ее ногам. Я наклонил голову на бок, изучая ее. Интересно, а сможет ли она принять меня таким, каков я есть?

С мыслью о несправедливости судьбы она упала на кушетку и ее сознание стало ускользать. Ей бы развязать корсет, чтобы она могла дышать! Но вместо этого служанка только накрыла ее теплой шкурой! Это при лихорадке и возле камина! Это будет глупая и бессмысленная стотысячная смерть, виденная мною. Но я был с ней не согласен!

Все, что я мог сделать сейчас, – это поклониться им обоим и уйти. На дворе было темно, и вода была повсюду. Мне почему-то было трудно сделать шаг наружу. Словно что-то тянуло меня назад. Я не привык к такому и со злостью переступил порог. Еще примерно минуту я вышагивал вверх по склону. Когда дом скрылся из виду, помчался через потоки воды к себе, наверх, доказывая себе свою свободу.

Но мои мысли сами возвращались к Адель. Я снова безуспешно попытался выкинуть ее из головы – знал ее не более трех часов, а она вторгалась в мое сознание вновь и вновь.

В моем доме было темно и тихо, как всегда. Я поставил пилу в угол и замер посреди комнаты, пытаясь осмыслить все перемены, которые произошли сегодня. И был поражен.

Я был уверен, что в моей жизни произошло все, что только могло произойти: слава, преданность, злоключения, победы – бесконечные победы, богатство, знания, поражения. И в некоторой степени ожидал заката своего существования. Но я был растерян и удивлен.

Не ароматом крови Адель, который был прекраснее все известных мне запахов. Не тем, что внезапно стал чувствовать вообще. Нет. Меня удивило осознание того факта, что смысл моего существования сейчас лежал с температурой в паре миль от того места, на котором я стоял. Как будто часть моей сущности отделилась от меня и стала самостоятельно существовать, призывая соединиться вновь. И то, что я стою здесь, а она практически умирает там, казалось мне нелогичным и большим промахом с моей стороны.

Я замер на месте и не знаю, сколько так простоял, но когда очнулся, то поклялся себе вылечить Адель и оберегать ее как самое дорогое, что есть у меня.

Сегодня с утра было солнечно. Такие дни были для меня днями восполнения сил. Ночью, по старой привычке, я немного поиграл с животным, чтобы в крови было много адреналина – так кровь была вкуснее. После удачной охоты вернулся к усадьбе Адель. Я нашел место, из которого мог безопасно наблюдать за ней. Примерно в сотне метров от усадьбы гора круто шла вверх, и я привычно стоял за большой сосной на ее склоне. Дом был передо мной словно на ладони, а особенно – заветное окно.

Возле большого окна сидела Адель, исхудавшая и с синяками под глазами. Первый месяц, проведенный на пороге жизни и смерти, сделал ее мудрее и старше. Второй месяц, во время которого она восстанавливала свое здоровье, дал ей много времени для размышлений. Ее разум стал более прагматичным, словно она осознала суровые правила реальной жизни. Она поняла, что уйти из этого мира так же просто, как и попасть в него, но бессмысленно проживать отрезок времени между этими двумя событиями она не желала: слишком много всего неизвестного, манящего и стоящего изучения. Третий месяц она мечтала.

Сегодня, в это прекрасное апрельское утро воздух был как никогда невесом, и напоен запахом просохшей травы. Бугенвиллея только начала цветение, но все равно стена вокруг ее окна была похожа на лиловый ковер.

Адель делала наброски в альбоме, накручивая золотистый локон волос на палец левой руки. Снова и снова она рисовала лица, которое довольно часто видела в лихорадочном бреду: мамы, служанки, лекаря, отца, брата и… мое. Она все никак не могла нарисовать его так, как запомнила – будто я наклонился над ней и заглядываю в глаза.

Потерять осторожность – это вообще не было похоже на меня! Пару раз она открывала глаза, когда я поил ее горькими лекарствами из трав или прикасался к ее векам ледяными пальцами, чтобы проверить зрачки. Боялся, что температура повредит сетчатку. Надеялся, что она в бреду ничего не заметит. Но, оказывается, заметила. И теперь мучается от неизвестности – не могла решить: показалось ей или нет.