Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков

Нет уж, братцы. И пьесу вашу я видел, и играли вы так себе, и дома у меня – свои сосиски и свои дети.

Пить чай

Я побывал в Киеве на так называемой годовщине Майдана – и убедился в поразительной вещи: в политических итогах прошедшего года киевляне серьезно разочарованы. А в Майдане, в самом его феномене, – нет. Как-то у них разведены эти понятия – Тимошенко и Майдан, Ющенко и оранжевое движение… Умеют люди извлекать из всего наслаждение, а не обиду. Как писал когда-то мой любимый питерец Валерий Попов: неужели мы не можем взять от жизни только любимые удовольствия и любимые страдания?

Главный у рок Май дана заключается не в том, что власть цинично использовала народ, а в том, что народ цинично использовал эту власть, и я в восторге от подобного образа действий. Народ использовал повод для самоуважения и самовыражения. Народ затевал гулянья, пьянки, танцы, экстремальные ночевки в палатках, даже свадьбы, коих на Майдане было заключено не менее пятнадцати. И всем было хорошо, даром что почти все эти свадьбы, кроме двух, за год распались. Дело же не в том, чтобы ловить кайф вечно. Дело в том, чтобы поймать его в отдельно взятый момент и потом всю жизнь вспоминать. Да, никакой революции не было; да, бархатной – или цветной – революцией называется всего-навсего политический переворот в условиях открытого общества. И что от этого обществу? Оно и не должно надеяться на прекрасное будущее, потому что этого прекрасного будущего нет по определению. Пора признаться, что история от нас не зависит – по крайней мере, в сообществах, где народ никак не допущен к ее деланию. Народом научились пользоваться: его собирают на площади и заставляют давить на злочинну владу. Народ тоже научился пользоваться своими вожаками и устраивает себе наилучшие воспоминания. Надеялись ли мы в 1991 году, что настанет рай земной? Нет, конечно. Мы радовались тому, что у нас появилось место встречи для порядочных людей. У нас это продолжалось три дня, а у украинцев – целый месяц.

В сообществах типа нашего или украинского, где политика делается деньгами, интригами и шантажом, а не народным волеизъявлением, к истории надо относиться как к природе. Ни у кого из нас нет привычки зимой собирать грибы. О том, что делать, Розанов исчерпывающе высказался еще в десятых годах прошлого века: как – что делать? Летом – собирать ягоды и варить варенье, зимой – пить с этим вареньем чай. Нам не дано спасать страну, да это и не надо. Нам не дано остановить зиму или приблизить лето: все сделается естественным ходом вещей. Нам надо не на мироздание влиять, а учиться получать от него свое удовольствие. Киевляне его и получили – месяц ощущали себя в центре всемирного внимания, крутили романы, мерзли, пели песни и вообще экстремально оттягивались, как могли. У нас сейчас другое время, но и от него можно получить свой кайф: заморозки хороши для рефлексии, для долгого зимнего сна, для обустройства теплого и хорошо законопаченного дома, наконец. Во время революции – жениться и буйствовать, во время заморозков – читать и растить детей, во время оттепелей – сочинять, во время застоев – издеваться и снова читать. Вот такой эгоистический календарь, без всяких поползновений влиять на ход вещей.

В этом смысле киевляне счастливее нас. Они все поняли раньше. Им не нужен ни экономический рост, ни экономический спад, да и на Ющенко с Тимошенко со всеми их сложными отношениями им давно наплевать. Они давно поняли: политика – это повод повеселиться, когда можно, нажиться, когда дают, и потусоваться, когда к этому призывают. А великими делами пусть занимаются марксисты и прочие субъективные идеалисты, наивно верящие, что народ и вправду творец истории.

В жанре кала

Адекватным ответом на британскую экранизацию «Анны Карениной» работы Джо Райта со стороны Госдумы могло быть только срочное распоряжение об экранизации какой-нибудь сакральной английской классики – скажем, «Робинзона Крузо» – в исполнении Никиты Михалкова с Евгением Мироновым в роли Робинзона и Чулпан Хаматовой в качестве Пятницы, с балетом, зонгами группы «Любэ» и финальным явлением спасительного полковника-колонизатора, сипящего на титрах «God Keep the Queen». Вот этим бы им подзаняться, а не «законом Димы Яковлева»: детям никакого ущерба, а русская литература как-никак наше последнее бесспорное национальное достояние. Фильм Райта можно купить и показывать в России только в состоянии полной моральной невменяемости (о том, в каком состоянии можно было это снять, судить не берусь – к Тому Стоппарду, сценаристу, у меня претензий нет, все русское, кажется, успело засесть у него в печенках еще во время сочинения десятичасового «Берега утопии»). Перечислять несообразности имело бы смысл, будь у авторов серьезная художественная задача, хоть подобие пиетета к подлиннику, каковой пиетет ощущался, скажем, в откровенно дикой французской киноверсии Бернарда Роуза 1997 года: там был ужасный Левин, Софи Марсо, так и не вышедшая из амплуа французской школьницы, внезапно открывшей для себя радости секса, и главный русский национальный спорт – пробег сквозь дворцовые анфилады; но Роуз, повторяем, старался. Райт, снявший до этого вполне серьезное «Искупление» и откровенно издевательскую версию «Гордости и предубеждения», явно действовал не без концепции, но сама эта концепция, если уж называть вещи своими именами, свидетельствует о таком усталом и безнадежном отвращении ко всему, что называется русским стилем, что даже как-то и не знаешь, как к этому относиться. Либо действительно принимать антирайтовский закон, устанавливая думское эмбарго на все последующие работы Киры Найтли (уверен, что за нее выйдет на улицы не меньше народу, чем за сироток), либо трезво спросить себя: чем мы это заслужили? Второй подход, думается, перспективнее.

Я не стану вспоминать тут усадьбу Левина, словно перекочевавшую из дэвидлиновской версии «Доктора Живаго», и тоже с куполами; если они так себе представляют яснополянский быт, то и бог с ними, «Последнее воскресенье» должно было лишить нас последних же иллюзий. Не стану придираться к Левину, более всего напоминающему сельского дьячка иудейского происхождения, к его брату-народнику, подозрительно похожему на завсегдатая опиумной курильни, к Вронскому, которого так и хочется перенести в экранизацию «Снегурочки» в качестве Леля, нахлобучив на его соломенные кудри венок из одуванчиков; к перманентно беременной Долли и пока еще не беременной, но уже подозрительно округлой Китти, играющей с Левиным в кубики с английскими буквами – и видит бог, для этой сладкой пары трудно подобрать более органичное занятие. Как говорил чукча после падения в пропасть пятого оленя: однако, тенденция. Если прибавить к этому персонажа из Третьего отделения, следящего за всеми героями и периодически сообщающего, куда им следует пойти, если припомнить бюрократический балет по месту работы Стивы, которого в первом кадре зачем-то бреет тореадор в плаще, если вспомнить заседания Государственного совета, на которых обсуждается семейная драма Каренина, – станет ясно, что роман Толстого сделался для Стоппарда, Райта и многих еще представителей британской интеллигенции воплощением русского штампа, то есть всего максимально противного и смешного в местной действительности. Добавьте к этому перманентно исполняемую за кадром песню «Во поле березка стояла» (с акцентом) и детскую железную дорогу, с которой играет Сережа, а также периодические проходы через золотую рожь – и месседж картины станет вам ясен: как же мы все их достали, мать честная.

История – по крайней мере, русская – повторяется бессчетное количество раз: сначала как трагедия, потом как фарс, а потом еще много-много раз как говно. Этот ужасный закон никак иначе не сформулируешь (слово «дерьмо» представляется мне более грубым, а другого названия для вторичного продукта человечество не придумало). Нельзя бесконечно проходить через одни и те же анфилады, уставленные граблями, и думать, что кто-нибудь станет относиться к этому всерьез. В эпоху, когда истерическая пугалка престарелой кинозвезды «Сделайте по-моему, а то я приму русское гражданство!» стала международной модой, невозможно ожидать другой «Анны Карениной». Собственно, уже Вуди Аллен в «Любви и смерти» отчаянно поиздевался над русскими штампами – но, во-первых, именно над развесистой клюквой, а во-вторых, в картине он выказал как раз изумительное ее знание и тонкое понимание, чего у Райта нет и близко, да и у Стоппарда, увы, оно куда-то делось. Вуди Аллена русские пошлости волновали и смешили – Райт пользуется ими как безнадежно отыгранными; наконец, Вуди Аллен глумился над западным представлением о России, но не над «Войной и миром» или «Преступлением и наказанием»; Райт и Стоппард выбрали для экранизации – а стало быть, и глумления – самый совершенный и потому самый сложный роман Толстого.