Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков

Вот тут моя главная обида. Все-таки человек, что называется, писал, не гулял. Оно, конечно, прав Блок, в дневнике записавший: «Видно, как ему надоело»; есть там действительно и повторы, и куски, в которых чувствуется усталость, но в целом «Анна Каренина» – один из самых безупречных романов, когда-либо написанных. Это результат действительно титанических усилий лучшего из русских прозаиков at his best, в лучшее, по собственному признанию, время, причем автора интересовала не только «мысль семейная», а прежде всего художественное совершенство, пресловутое сведение сводов: дальше, после этой вершины, можно было вовсе отказываться от художественного мастерства, чтобы прийти к нагой мощи поздней прозы. Лейтмотивы, повторы, тончайшая и точнейшая конструкция, фабула, идеально выбранная для метафоры всей пореформенной России, которая попыталась было сломать национальную матрицу («переворотилось и только еще укладывается»), да и рухнула опять во все то же самое, по-левински утешаясь частным «смыслом добра», – все тут выстроено строго, с тем интеллектуальным блеском и расчетливостью зрелого гения, до которых всей мировой прозе было тогда как до звезды. Можно обожать Золя, преклоняться перед Джеймсом, но тут, хотите не хотите, прав был Ленин: кого в Европе можно поставить рядом с ним? – некого. Он, пожалуй, угадал в «Анне Карениной» и собственную попытку сломать любимую и проклятую матрицу, и собственную символическую смерть на железной дороге, той железной дороге русской истории, которая оказалась замкнутой; там сказано и поймано больше, чем мог понять он сам, – и не зря, слушая в старости чтение «Анны Карениной» в собственной семье, он сначала не вспомнил, чье это, и подивился: хорошо написано! Никто не требует от интерпретаторов слепого преклонения, копирования, механистической точности, но уважай ты труд человека, который был не тебе чета; который не гениальными озарениями (выдумкой дилетантов), а фантастически интенсивным трудом выстроил универсальную конструкцию, оказавшуюся больше самых честолюбивых его планов. Ведь в семейном и светском романе, о котором он мечтал, больше сказано о трагедии вечного русского недо-, о половинчатости всех здешних предприятий, о природе всех начинаний, нежели во всей отечественной прозе! (Это уж я не говорю о чисто художническом мастерстве, о тысяче частностей, о мелочах вроде перемен настроения у художника Михайлова или о том, как собака Ласка думает о «всегда страшных» глазах хозяина.) И в эпиграфе к этому роману с его очевидным, а все же неуловимым, невысказываемым смыслом все сказано о будущем отношении к этим русским любовным историям и русским реформаторским попыткам: не лезьте со своими суждениями, Мне отмщение, и Аз воздам. Не в вашей компетенции мстить и судить, все сложно, мир так устроен, чтобы в нем не было правых, – я разберусь, а вы не смейте празднословить, клеймить и назначать виновников. И мы еще очень будем посмотреть, кто окажется прав – Анна или Левин, который со всей своей прекрасной семейной жизнью прячет от себя веревку и в конце концов, мы это знаем, уйдет из дома, оставив жене прочувствованное, но отчужденное письмо.

Все эти очевидные вещи приходится напоминать не только Стоппарду и Райту, которые меня и вовсе не прочтут, но нам всем, и вот в какой связи. Ведь это их нынешнее отношение к Толстому как к чему-то заштампованному, безнадежно навязшему в зубах, тоскливому, уже неотличимому от кафе «Русский самовар», – оно же не толстовская вина, в конце концов. Это заслуга страны, так ничего с тех пор и не породившей, так и не сумевшей изменить этот заскорузлый образ. По идее нам, всей русской литературе, надо срочно менять эту самую матрицу, состоящую из березоньки в поле, бессмысленной бюрократии, святоватого и вороватого пьющего народа, а также Третьего отделения (вот бессмертный и самый актуальный бренд); надо срочно писать что-то другое – да как его напишешь, откуда возьмешь, ежели его нет в реальности?! Гоголь сошел с ума, пытаясь написать второй том «Мертвых душ» в то время, как еще не кончился первый (сумел невероятным усилием угадать людей будущей эпохи, того же Костанжогло-Левина, но на этом подвиге сломался, задохнулся, не получая подтверждений). Мы все живем в бесконечном первом томе, но сколько можно?! Из чего сделать новый образ России, если к ней до сих пор приложимы все афоризмы Салтыкова-Щедрина? Ведь это мы, мы сами сделали так, что на наших классиков стало можно смотреть настолько свысока; это мы – собственным бесконечным копанием в своем ничтожном, в сущности, двухвековом культурном багаже – сделали этот багаж штампом, над которым можно теперь только измываться! Чего стоила бы британская культура, остановись она на Диккенсе? У Чехова четыре сценических хита и два полухита – но можно ли на этих шести пьесах полтора века строить имидж России? «Анна Каренина» – величайший русский роман, но если за полтораста лет ничего не прибавить ни к этому роману, ни к этой железной дороге, поневоле дашь иностранцу право на снисходительность, на интерпретацию без чувства и мысли, на пренебрежительный и эгоцентрический подход: ему интересно поэкспериментировать с театральностью, вот он и берет для своих экспериментов самую совершенную русскую книгу, и плевать он хотел на ее скрытые смыслы, потому что…

Потому что – кто мы сегодня такие? Новая родина Жерара Депардье? Спасибо большое.

По «Анне Карениной» Райта видно, до какой степени мы им действительно надоели – с нашим неумением сделать выбор, с нежеланием работать, с рабской покорностью перед любой правительственной мышью, с вездесущей и всевластной тайной полицией, с бессмысленным трепом, с враждой к интеллекту и преклонением перед дикостью; видно, насколько деградировало уже и самое наше злодейство, не вызывающее ни гнева, ни смеха, а только бесконечную тоску. Мы перестали быть страной с живыми проблемами и живыми лицами – мы теперь декорация для постмодернистского балета; мы не смеем претендовать на то, чтобы они чтили наши святыни и помогали нам в борьбе с нашими пороками, – именно потому, что они от всего этого уже невыносимо устали, а мы еще нет.

Это не они снимают в жанре кала – это мы в нем живем.

Насчет общественной реакции автор не угадал – фильм встретили в России восторженно, а на эту рецензию капитально ополчились; но уже в «Войне и мире» (BBC, 2015) отношение к толстовскому сочинению было куда более уважительным, а штампы и клюква почти отсутствовали. Не то чтобы я повлиял на нравы – но, кажется, хоть кому-то в России (а то и за ее пределами) вспомнились слова Шкловского об экранизации «Поликушки»: «Зачем портить хорошую вещь?»

Новая бычня

В России завелось бычьё нового поколения – культурное, гламурное и философски продвинутое. Сам термин «быки» далеко не сводится к обозначению братков. Быком можно быть на любой должности и в любом качестве. В самом общем виде быком называется существо, непрерывно стремящееся к доминированию и ничем, кроме него, не озабоченное. Только доказывать остальным, что они хуже, что они менее продвинуты, богаты, умны, – интеллектуального бычья тоже полно, но поскольку человек, озабоченный доминированием, редко бывает умен по-настоящему, то для доминирования бычьё использует что-нибудь крайне запутанное и бессмысленное, вроде новой немецкой или французской философии. Если вас пытаются срезать, цитируя Фуко или Лакана, перед вами почти наверняка бычьё. Хейзингу они тоже почему-то любят – наверное, потому, что им импонирует его игровая концепция искусства и политики: получается, что все как бы игра и ничто не сакрально. А может, им нравится, что его фамилия начинается на Х и содержит Й.

Гламурное бычьё пишет романы о том, как оно хорошо и духовно, а все остальные плохи. Лидером гламурного бычья является Минаев. Минаев классово близок Константину Рыкову – главному редактору сетевой газеты «Взгляд», где в духе бычья выдержано решительно все, от выносов до выводов. Выводы главным образом сводятся к тому, что мы переживаем небывалый интеллектуальный, духовный и экономический подъем, а весь мир нам завидует и жаждет поставить на колени. Быки ведь не мыслят в категориях сотрудничества, конкуренции, конвергенции – им неведомы иные модели сосуществования, кроме быкования. Либо мы будем быковать на всех, либо все на нас. Наша сегодняшняя внешнеполитическая риторика тоже насквозь бычья: мы никому не дадим и не позволим! Весь мир рвется контролировать наши ресурсы и расчленять нашу целостность, но у нас есть сырье и мы сами кого хошь расчленим! Бычьё убеждено в существовании мирового заговора против себя. Оно страшно закомплексовано – и, когда никто его не видит, озирается по сторонам затравленно и жалко: а не хочет ли кто-нибудь унизить меня, не шепчется ли кто-то по углам о том, что мой костюм недостаточно дорог, а галстук недостаточно кричащ? Этот затравленный взгляд я часто наблюдал в армии у наиболее жестоких дедов – ведь активнее всех самоутверждается тот, кто в себе не уверен (и, более того, уверен в собственной человеческой и профессиональной нелегитимности). Самые гадкие вещи замечают за другими те, кто знает их за собой.