Время – московское! - Александр Зорич

– Давай-ка попросту внутрь зайдем! – не выдержал Эстерсон.

– Заходить нельзя.

– Почему нельзя? Дверь ведь не заперта!

– Дверь заперта в моей голове! И этого достаточно!

Качак-Чо все-таки появился – не прошло и получаса. Это был матерый, изрядно заросший шерстью сирх необыкновенно крепкой комплекции, похожий на снежного человека из допотопных научно-популярных киноальманахов, которые давали по всемирному каналу «Ретро». Он превосходил Качхида и ростом, и весом, и, так сказать, развитием мускулатуры. Причем превосходил примерно втрое. (Эстерсон и Полина уже знали, что величина физического тела сирха прямо пропорциональна уровню его духовного развития.) «Учитель и друг» вышел из дверей мавзолея и твердой, уверенной походкой направился прямо к гостям.

Полина дружелюбно помахала крепышу рукой. А вот Эстерсон не сплоховал и поприветствовал Качака-Чо по всем правилам местного этикета.

– Наше знакомство устроено качей! – экзальтированно воскликнул он.

– И пройдет с большой миской качи! – учтиво отвечал сирх.

Эстерсон заметил, что шерсть Качак-Чо не изменяет окраски, как шерсть Качхида, но постоянно сохраняет ровный кофейно-серый цвет. Это навело инженера на мысль о том, что Качак-Чо принадлежит к какому-то другому подвиду сирхов («Тоже умный, что ли?»). Но вскоре Качхид дал объяснение и этой загадке. «Мой учитель и друг Качак-Чо не имеет своих чувств. Он уже нашел Скрытую Качу. И теперь все чувства дает ему она. Его шерсти нечего выражать, потому что у него нет ничего своего». Этого объяснения Эстерсон не понял. Однако Качак-Чо сразу понравился ему.

– Качхид рассказывал о вас. Вы – из рода тех бесцветиков, которые прогнали однолицых бесцветиков?

– Да, – кивнул Эстерсон, хотя он и не был уверен в том, что клонов с Фелиции изгнали именно Объединенные Нации.

– Качхид говорил мне, что вы – те самые герои, которые не склонились перед однолицыми бесцветиками, как другие, но смело и мужественно скрывались от них! И при помощи своей ненависти зажгли искру небесного огня, который спалил однолицых бесцветиков!

– Вы нам льстите, – признался Роланд. – Говоря по правде, мы лишь прятались в лесу, спасая свои шкуры. В этом было мало смелости и мужества…

– Но для небесного огня мы все-таки сделали кое-что полезное, – добавила Полина, имея в виду спасение летчика Николая, и озорно улыбнулась.

– Что ж… Не вижу ничего позорного в том, чтобы прятаться в лесу. Мы тоже прятались. Что еще нам было делать? В общем, я приглашаю вас, друзей народа сирхов, войти в мавзолей! – провозгласил сирх, после чего развернулся и шустрой походкой направился к дверям. Следом засеменил Качхид. Полина и Роланд переглянулись и покорно последовали за гостеприимцами.

– Я рад, что кача свела нас. И хотел бы сделать вам благодарственный дар, – сказал Качак-Чо, когда они оказались внутри, под сумрачными сводами строения.

– Благодарственный? Помилуйте, но чем мы заслужили вашу благодарность? – недоуменно спросил Эстерсон.

– Чем? – Качак-Чо комично отпрянул, словно бы чем-то испуганный. – Как же это – чем? Конечно, изгнанием однолицых бесцветиков!

– Но я же говорил вам – это сделали не мы!

– Вы, не вы… Кача не видит таких мелочей! Когда кача благодарит вас, она благодарит весь ваш род!

– Роло, не упрямься. Ну хотят они сделать нам приятное, пусть сделают! – прошипела Полина на немецком. Инженеру оставалось только смириться. Он склонил голову, опустил глаза и сделал отрешенно-сонное выражение лица – какое делал в детстве перед алтарем во время воскресных походов в церковь.

– Благодарность сирхов бывает двух видов. Неовеществленная и овеществленная. Какую предпочитаете вы?

– Мы предпочитаем… неовеществленную… – отвечал Эстерсон. «Вот разобьется кувшин с дареной качей прямо в салоне – придется потом весь вечер отмывать эту их овеществленную благодарность от приборной панели…»

– Тогда предлагаю вам выбрать. Оракул или почетное возлежание?

– Мне по душе почетное возлежание… Устал – зверски! – признался Эстерсон.

– Очень хорошо!

– Тогда мне – оракул! Я лично в кабине флуггера належалась, – отозвалась Полина. – Если я правильно понимаю слово «оракул», вы скажете мне, что со мной будет?

– Верно. Только говорить будет не Качак-Чо, говорить будет кача! – С этими словами Качхид благоговейно воздел руки к небу, точнее, к высокому потолку мавзолея, изукрашенному примитивными геометрическими узорами.

«Каждый должен хотя бы однажды почувствовать себя почетным покойником!» – звучал в ушах у Эстерсона бархатистый голос Качак-Чо.

Инженер оказался в особой, свитой из тонких, но прочных древесных волокон колыбели – руки вдоль тела, ноги вместе. При помощи незатейливого механизма, невесть кем или чем приводимого в движение, колыбель эта, с благословения Качак-Чо, была поднята после того, как в нее, словно младенца, уложили Эстерсона. Причем поднята не к потолку, но в точности на половину высоты мавзолея. Так и болтался конструктор – одинаково далекий и от земли, и от неба. Словно желток в белке.

Колыбель слегка раскачивалась из стороны в сторону, под сводами мавзолея прогуливался прохладный ветерок. Пахло сыростью и отчего-то лавандой.

Почти сразу Эстерсон ощутил непреодолимое желание посмотреть вниз – раньше он боялся совершить лишнее движение, чтобы случайно чего-нибудь не порвать (в конце концов, ему наказали лежать смирно, как подобает мертвецу). И он посмотрел.

Высоко. Боже мой, как высоко! Сразу же закружилась голова, пересохло во рту, кровь застучала в висках… Даже основательный (для новичка) налет на гидрофлуггере не примирил Эстерсона с высотой, не избавил его от этого древнего страха.

А может быть, всему виной была поза. Ведь парить над землей хребтом вниз – это противоприродно, недаром все парашютисты, что твои кошки, спешат поскорее перевернуться животом к земле! В последний раз Эстерсон испытывал этот бодрящий комплекс экстремальных ощущений в корзине смастеренного собственноручно воздушного шара…

Внизу, в освещенном розовым светом северо-восточном углу мавзолея, инженер разглядел свою Полину.

Полина Пушкина рассеянно раскачивалась на качелях, опершись о спинку резного сиденья. Эстерсон уже знал, что качели – самый популярный у сирхов предмет домашней обстановки. Нечто вроде стульев у людей, причем стулья (то есть качели) у них тем выше, чем выше ранг персоны, на этом стуле обычно сидящей.

Глаза Полины были закрыты. Она внимательно вслушивалась в звуки глубокого мужского голоса (снова Качак-Чо?), иногда кивая, иногда озабоченно хмурясь. Увы, Эстерсон находился слишком далеко и расслышать слова оракула никак не мог. А ведь так хотелось!

У ног Полины, на низеньком столе, располагалась массивная, с неровными краями чаша из толстого пупырчатого стекла. Недвижимо стояла в ней густая белесая жидкость. Присмотревшись, Эстерсон заметил: жидкость исходит флюоресцирующим паром. Ни Качак-Чо, ни Качхида рядом не было – не иначе как сирхи выскользнули на свежий воздух и лакомятся там качей, предоставив незадачливых мистов самим себе.

Лицо Полины было бледным, отсутствующим – такими, знал Эстерсон, бывают лица людей, глубоко погруженных в свои переживания. А еще – лица тех, кто испытывает сильную, на грани переносимости, физическую боль. Тотчас Эстерсона охватила тревога за Полину. «Что еще за оракул они ей подсунули?! Что за химия? А вдруг эти испарения вредны для здоровья хомо сапиенсов?»

Эстерсон принялся громко требовать, чтобы его опустили вниз. Но – безуспешно. Ему никто не внял, его попросту не слышали…

«Наверное, я слишком нервный для покойника», – заключил наконец изрядно намаявшийся инженер. Он решительно прекратил созерцание Полины на качелях, водрузил занемевшую шею на валик из сухой травы и как умел расслабился. Закрыл глаза. Сосчитал, как учил Качак-Чо, до одиннадцати. Не успел инженер прошептать «двенадцать», как сразу же… началось!

Тело исчезло. Или скорее перестало весить. А заодно – и что-либо для него значить. Хотите отпилить голову – пожалуйста, пилите. Полостная операция? Да хоть трепанация черепа!

Тревоги, страхи, желания – тоже ушли.

Ослабели, стерлись привязанности.

Душу покинула любовь. Даже веселый взгляд Полининых глаз перестал казаться ему божественным!

Исчезла биография – точнее, она перестала быть его биографией. И стала биографией какого-то шведского инженера Эстерсона. У этого Эстерсона было прошлое, настоящее и будущее. Но настоящему Эстерсону, Эстерсону без биографии, без тела, без привязанностей, не было до всех трех никакого дела!

«Что со мной происходит?» – в панике спросила последняя частичка «я», оставшаяся от прежнего инженера Эстерсона. Но некому было ответить ей, некому было ее утешить.

Последними пропали чувства – он перестал что-либо видеть, слышать, обонять и осязать.