Гражданин преисподней - Николай Чадович

– Если честно, то возникали, – после секундной заминки признался Змей. – Понимаете, сверху свежестью тянет… Запахи какие-то необыкновенные. Да еще и свет во мраке брезжит. Смутный такой. Словно бы свеча горит за водяной завесой. Против такого соблазна устоять трудно.

– Но устояли. – Кузьма понимающе покивал головой.

– И сам устоял, и других удержал, – с гордостью заявил метростроевец.

Прошло не так уж много времени с тех пор, как Змей допрашивал Кузьму, и вот сейчас они поменялись ролями – коварные вопросы задавал недавний пленник, а его тюремщик вынужден был защищаться.

– Потом что было? – строго спросил Кузьма (если честно, то всяческие разбирательства он терпеть не мог и с удовольствием препоручил бы это дело Юрку, но ведь тот сначала языки у подозреваемых вырвет, а уж потом станет вопросы задавать).

– Потом мы вниз спустились. Хотели сразу назад возвращаться, да любопытство, сами понимаете, одолело. Там слева и справа много разных залов. Кое-где даже мебель сохранилась. Вот это я себе на память взял. – Змей продемонстрировал алый вымпел с золотистой надписью «Передовику производства» и соответствующей символикой.

– Вы в эти залы все вместе заходили?

– Не помню… – Змей слегка растерялся.

– А придется вспомнить. – Кузьма старательно насупил брови.

– Нет, к тому времени мы уже разбрелись… Вот он со мной был, это точно! – Змей кивнул на другого метростроевца, незамедлительно закивавшего в ответ. – И больше никого. Вновь мы встретились только в туннеле, уже на обратном пути.

– А вы, друзья мои, чем все это время занимались? – Теперь Кузьма перенес свое внимание на светляков.

– Тоже залы осматривали, – не очень охотно ответил светляк-целебник, а его молчаливый приятель в знак согласия опять мотнул головой. – Красота там везде неописуемая, только не от Бога она. Хотя вот эту вещь я ради святого дела с собой прихватил. В ризнице пригодится. – Он погладил шикарную никелированную цепь, обвивавшую его могучую шею.

– Про лестницу вы ничего дополнить не можете? Вы же одним из первых на нее поднялись.

– Поднялся… – кивнул светляк. – Но впредь такого счастья и врагу не пожелаю… Каждому свое. Кому-то, возможно, и летать там захотелось, а я, грешным делом, чуть в портки не наложил. Не по мне подобные забавы…

– Колян Самурай на лестнице рядом с вами был? – уточнил Кузьма.

– Был, не отрицаю.

– А потом, когда все вниз спустились, вы его видели?

– Видел пару раз. Однажды даже в дверях столкнулись. Мы входили, а он выходил. Да еще что-то волок на плече.

– Что именно?

– Не знаю. Длинное, – светляк раздвинул руки на двойную ширину груди, – и в тряпку завернутое.

– К лестнице вы, значит, больше не возвращались?

– Я в ту сторону ту спокойно смотреть не мог. – Светляк от отвращения даже сплюнул. – Наваждение бесовское…

– А когда же вы поняли, что одного человека не хватает?

– Потом уже… Когда костер увидели… Он первым хватился. – Светляк покосился на Змея.

– Что-то поздновато! Вас ведь всего пятеро было. А стало четверо. – Кузьма для наглядности растопырил пятерню, а потом прижал большой палец к ладони. – Такую потерю трудно не заметить.

– Я факел нес и по сторонам не зыркал, – недружелюбно ответил светляк. – Да и с головой у меня что-то не все в порядке после той лестницы… Кружится все. Как будто бы сразу после великого поста ковш браги хлобыстнул.

– У вас, надеюсь, с головой все в порядке? – Кузьма снова обратился к Змею.

– Не жалуюсь, – буркнул тот.

– Но пропажу человека вы тем не менее просмотрели.

– Кто же думал, что он отстанет! Не ребенок ведь… Тишь да гладь кругом. У меня и в мыслях не было, что в столь спокойном месте можно потеряться. Сбежал он, наверное!

– Или заснул где-нибудь, – поддержал Змея другой метростроевец. – Там диваны такие, что сами к себе манят.

– Никого они к себе не манят! – желчно возразил светляк-целебник. – Из них пружины ржавые торчат.

– А тебя, поповская морда, никто не спрашивает! – немедленно ответил метростроевец.

Чего сейчас не хватало, так это только ссоры! Ну и народ – одну беду не успели расхлебать, а они уже новую вот-вот накличут. Кузьма в сердцах даже голос повысил, что на трезвую голову допускал чрезвычайно редко.

– Ну-ка помолчите! – рявкнул он. – Дрязги разводите, как бабы… Лучше меня послушайте. В Шеоле разыскивать пропавших не принято. Себе дороже будет. Но тут случай особый… Венедим, ты оставайся здесь, жги костер и присматривай за вещами. Все прочие возвращаются к лестнице. И попрошу побольше света! Зажгите все свои фонари и факелы…

Лестница была такая, что по ней и ходить-то было совестно – не ровен час, поцарапаешь. Камень драгоценный, а не лестница. Да, кто-то умел раньше красиво строить, а кто-то умел красиво жить.

Мраморная балюстрада начиналась двумя огромными декоративными чашами, в которых, кроме праха, уже ничего не осталось. Но даже этот древний прах имел волшебный, ни с чем не сравнимый аромат.

С того места, где стоял Кузьма, лестница была видна не целиком, а только до сороковой ступеньки. Если память не изменяла ему, примерно столько же оставалось до выхода на поверхность, то есть до Грани.

– Обыскать все закоулки, сколько их здесь ни есть, – приказал Кузьма. – Для этого разбиться на пары. Один светляк, один метростроевец.

Такая команда, конечно, не могла понравиться ни тем, ни другим, однако возражать никто не посмел. Слишком уж неоспорим стал за последние дни авторитет проводника, да и вид Юрка, успевшего в кровь искусать губы, не настраивал на препирательства.

Осмотр смежных помещений много времени не занял и ничего не дал, если не считать еще одной сверкающей цепи, пополнившей добычу светляка-целебника.

– Теперь я схожу наверх, – сказал Кузьма, когда отряд вновь собрался возле него.

– И я с тобой! – сразу же заявил Юрок.

– Нет, я один. Ты оставайся здесь и глаз не спускай с этих четверых. Если что, действуй решительно. – Кузьма похлопал себя по тому месту, где у Юрка был спрятан пистолет. – Но голову не теряй.

Держа в правой руке посох, а в левой – факел, он стал неторопливо подниматься по лестнице. Люди, побывавшие здесь прежде, должны были оставить после себя немало следов, но разглядеть их мешал всякий сор, принесенный сверху ливневыми водами.

Где-то на подходе к тридцатой ступеньке кольнуло в сердце, чего раньше с Кузьмой никогда не случалось. Потом телом овладела странная расслабленность, как будто бы мышцы и двигательные центры мозга вступили между собой в разлад.

Но это было только начало. После сороковой ступеньки он испытал весь набор удовольствий, которыми Грань приветствовала всех, кто имел смелость к ней приблизиться, – и тошноту, и головокружение, и потерю ориентации. Легким уже не хватало воздуха. Да и огонь факела выглядел сейчас совсем иначе, чем прежде (впрочем, это могло быть лишь очередной зрительной иллюзией).

Все эти неприятные ощущения можно было ослабить, до предела снизив скорость передвижения и отдыхая на каждой ступеньке, однако Кузьма спешил. Сверху тянуло удивительной свежестью, но даже она не могла прояснить сознание.

На семидесятой ступеньке Кузьма вынужден был присесть. Дальше он уже полз на четвереньках, стараясь не делать резких движений головой, словно бы та была кастрюлей без крышки, доверху наполненной жидкой похлебкой.

Впереди медленно разгоралось тусклое пятно света. Кузьма по-прежнему соображал плохо, но не мог не подивиться наблюдательности светляка – действительно, эта картина очень напоминала огонь свечи, оказавшейся за водяной завесой.

Скоро факел стал не нужен, и он отбросил его в сторону. Верхние ступеньки лестницы уходили в какую-то слабо светящуюся субстанцию, желтовато-серую, как гноище, и на глаз куда более плотную, чем дым или туман. Она была составной частью Грани, и при желании к ее поверхности – изменчивой, слегка колеблющейся, местами плавно прогибающейся, а местами, наоборот, вспучивающейся – можно было притронуться рукой.

В понимании Кузьмы материя могла существовать лишь в виде воды, огня, твердого грунта и воздуха (даже о снеге и льде он знал исключительно понаслышке), но то, что подобно крыше нависало сейчас над ним, представляло собой нечто совсем иное.

Единственно, с чем он мог сравнить это странное вещество, не похожее ни на хлябь, ни на твердь, пропускающее свет, но убивающее все живое, был свиной студень, которым его иногда потчевали катакомбники (есть у человеческой натуры такое свойство – находить тривиальные аналогии для любого сверхъестественного явления).

В глубине этого загадочного студня смутно угадывались силуэты чаш, идентичные тем, что остались внизу. Здесь они венчали балюстраду. Рассмотреть какие-либо иные детали не удавалось. Никто не отзывался и на оклики, сделанные скорее для очистки совести, чем с надеждой на ответ.