«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

публично обсуждает. А для меня ее слова – руководство к действию! Готовила она на керогазе, обычно. Мне уже это осточертело, потому что теща постоянно жаловалась на то, что у нее голова от керогаза болит. Я покупаю себе новую газовую печку, старую выкидаю и ставлю ее к бабке Дашке. Нелегально шланг от магистрали протянул – бабушка и готовит и топит. Холодильник что-то не холодит у ней. Бац, на «Запорожце» подбегли, погрузили, в ремонт, хлопцы подивились, поменяли реле, заработал. И все это я для нее организовывал. Ну, приезжаю и говорю, что готово. Но я не перед ней отчитываюсь, – я стараюсь показать Витьке, Вовке-внуку, Любке. Говорю: «Это все обошлось мне в 300 рублей!» И поехал. Потом дивлюсь, Женька, сын мой, не просит и не просит денег. Что ж такое? Спрашиваю у жены: «Дуся, а кто ж Женьку нашего финансирует?» А она мне говорит: «Да это баба Даша 100 рублей с пенсии принесла!» Принесла и мовчки отдала – «Только, внучок, батьке не кажи!» А я ее ругал за это дело. А она Жене тайком деньги подсовывает. Но батьку же не проведешь, батька же очи свои настроил. Бабка Даша, когда у ней появляются деньги, не может их держать дома в узелке. Она раздает деньги, конфеты внукам покупает. Уж и моя Дуся ей говорила: «Мама, вы чи на смерть свою деньги берегли бы, чи еще на что-нибудь…» А теща отвечает: «Вы мене и так похороните! Что это я буду деньги ховать?!» Получила пенсию, принесла Шуркиным детям, моим детям. Она мне, нам с Дусей деньги не дает – она знает, что я ругаюсь за это. Она знает, что я не возьму от нее. И Дуся так же ж. Понимаешь, вот она не появляется два-три дня, и уже у нас начинаются разговоры такие: «Почему ж это так долго матери нема? Не заболела ли?..» Дуся моя сидает на велосипед и едет к ней. Баллон молока возьмет или еще что-то – и поперла до матери. Проведать. Но это не значит, что теща как-то влияет на мою жизнь. И вообще, – на мою жизнь никто не влияет, никто в моей жизни решения не принимает. Просто она такой человек, без которого наша семья, наш клан обойтись никак не может. Но она не решает вопросы – она создает атмосферу для их решения. Если мне нужны какие-то серьезные советы, если мне надо принимать какие-то серьезные решения (скажем, строиться или не строиться, учить Женьку или не учить и тому подобное), я первым делом еду к братьям. К братьям! Но не к теще. И даже если я у нее спрошу, допустим: «Как вы думаете, Дарья Андреевна, начинать строиться мне или нет, собирать мне деньги на квартиру для Женьки или нет?» – она ни за что не влезет по-серьезному в этот разговор. Она не влезет в обсуждение таких вопросов не потому, что она неграмотный человек. Нет! Но она всю жизнь проработала в колхозе. Она в этих тонкостях не разбирается. Она – просто старый человек. Но если ее убрать из клана, то не стало бы бабушки для внуков! Для моих детей. Ты думаешь, это мало?! Я прожил жизнь. Мой отец был детдомовец. У него была родная старшая сестра. Батя мой с 1902 года, а его сестра – с 1891 года. Баба Маня. Пойми, – не тетка Мария, а именно «баба Маня»! У матери моей тоже родителей не было.

Они померли в 1933 году, в голодовку. И вот я рос. И ты думаешь, приятно ли мне было слушать от своих школьных друзей такие речи: «Пойду-ка я к дедушке родному, – бабушка обещала блинцов напечь!» А я иду, со слезами в душе. Ни деда у меня нет, ни бабушки нет. И когда приезжает «баба Маня» к отцу, у меня праздник! «Бабушка приехала!» Не тетка, а бабушка! Понимаешь ты?! Но она в меня еще палкой кидалась. За мои проказы. Когда мы приезжали в Славинск (у меня там друзей было много), купаемся в протоке, и хлопцы кажут: «У бабы Мани сливы хорошие в саду. Полезем к ней за сливами!» Полезем, накрадем слив, и сидим на протоке, едим. И я ж тоже! Тоже лезу, сливы ворую у родной тетки. А она же видит. И она – та женщина, которая пешком ходила в молодости в Киево-Печерскую лавру, грехи замаливать. Так она как палкой кинет в нас! За те сливы. Так вот: я вырос без бабушки, а мои дети и внуки растут с бабушкой. Жили и живут с ней. И пускай так будет!..

Когда в академических или учебных коммуникациях, – на конференциях, научных семинарах, в студенческих аудиториях – заходит разговор об устройстве и обыкновениях русской патриархальной крестьянской семьи, то за примерами, за развернутыми картинами приходится ходить довольно далеко – в исторические дали, в фольклор, в исследовательскую и художественную литературу. Поскольку возможность получить опыт наблюдения таких практик сегодня – всегда удача, жизненное везение и, разумеется, поучение. Повествование Михаила Голуба – тот редкий случай, когда перед нами разворачивается живой пример восходящих к семейно-родовой первообразности отношений, существующих в нынешнем мире в неизбежно усеченном, фрагментарном, но вполне угадываемом облике. Он пока что есть. И тем интереснее, тем поучительнее наблюдать здесь подробно воссоздаваемый рассказчиком живой семейно-клановый мир, который, держась на россыпи, казалось бы, неупорядоченных, спорадических, порой просто незаметных, поступков, движений и слов, обретает черты прямо-таки увесистой крепостного постройки, которой никакие внешние угрозы не страшны. Пребывать в которой значит быть без остатка втянутым в настроение итогового покоя, создаваемого непрестанным «мельтешением» бабушки Дарьи и ее родственного окружения. И этот мир, это «событие мира» (М. Бахтин) в его пестрой феноменологической наполненности конструируется, а точнее, порождается той особой интонацией, которую можно обозначить как «дискурс своего», «собственного», «родного». В нем учтены и продемонстрированы переходы и взаимовлияния разных поколенческих «подразделений» клана, в нем по достоинству оценена животворность той семейной экосистемы, которая хранит родовые привычки и обыкновения в их несокрушимом постоянстве. Чем отличается подобный дискурсивный формат от «отцовского»? От, например, рассказов Ивана Васильевича Цаплина? Мне кажется, ярко проявленной в дискурсе «детей» оценочной логикой, принимающим осознанием, выстроенной рациональностью. Причем он явно (хотя и молчаливо) противопоставлен иным семейным мирам, которые частично или полностью разбиты, либо искалечены, – противопоставлен без выпадов, инвектив, других дополнительных слов. Противопоставлен самим фактом молчания рассказчика по данному, в сущности, печальному поводу.

Шура, сестра жены (свояченица)

Ну, за нее