1937. Русские на Луне - Александр Марков

Он лежал в кровати в незнакомой комнате, укрытый белым одеялом.

Мгновение назад он плавал в белесом тумане, продирался через него, словно заблудился, не ощущал под собой почвы, точно в воде оказался. Приходилось чуть шевелить руками, чтобы она не сомкнулась над головой.

Он не мог вспомнить — как очутился здесь. Никакие сведения о том, как он попал на корабль, который потерпел в дальнейшем крушение, и что это был за корабль, из какого он порта шел, в мозгу не отложились, сколько он ни копался в нем, разгребая воспоминания, как мусорную свалку. Сверху лежала улица, через которую он собирался перейти и, кажется, даже ступил на мостовую, но позже нее был все тот же белесый туман. Он затопил улицу, съел ее, растворил.

Шагрей чуть приподнял голову. Перед глазами вновь на мгновение возник туман. Он почувствовал, что начинает куда-то проваливаться, и, пока тело ощущало под собой опору, поспешил приподняться на локтях, чуть отъехав ногами назад, уперся затылком и спиной в изголовье кровати.

«Ой, ай».

Лучше бы лежал недвижим. Он разбудил боль в правом боку и пояснице. Слабыми голосами подвывали им колени и локти. После такого тревожить остальные участки тела желания не возникало.

Теперь он видел не потолок, а дверь — уставился в нее, точно гипнотизируя. Она и вправду оказалась вменяемой и тут же отворилась, а может, и не тут же, потому что туман вновь охватил его, и, скорее всего, на какое то время Шагрей впал в беспамятство. Он не мог сказать — сколько это длилось. В комнате не было часов.

На дверной косяк легла ладонь, следом в проеме появилось женское лицо. Глаза уставились на Шагрея. Он не знал эту женщину. На лбу у нее была повязка с красным крестом.

— О, так вы очнулись, — прошелестела она. Звуки казались далекими, будто вместо того, чтобы проходить через воздух, на пути своем они встречали воду.

— Да, — губы будто коркой покрылись, склеились, и, чтобы произнести это короткое слово, ему пришлось разорвать их. Он поморщился от боли.

Дверь отворилась шире, чуть скрипнув на петлицах, женщина вошла в комнату, а следом за ней еще кто-то. Двое в белых халатах.

«Врачи», — догадался Шагрей.

Он хлопнул пару раз веками, будто на глаза навернулись слезы, мешавшие ему смотреть, и наконец узнал этих двоих.

— Елена? Александр? — говорить стало легче, но голос у него оказался слабым, дрожащим. Будто это и не он вовсе говорил.

Он хотел подняться повыше.

«Ой, ай».

Успокоившаяся боль опять проснулась.

— Лежите, вам нельзя двигаться, — остановила его медсестра.

— Почему?

— Потому что травмы ваши быстрее заживут, если вы не будете двигаться.

— И к работе над фильмом вы тогда быстрее сможете приступить, — Томчин отодвинул в стороны руками Шешеля, Спасаломскую и медсестру, протиснулся в образовавшийся проход и оказался почти возле кровати, — хорошо выглядите. Небольшой отдых здесь пойдет вам на пользу.

— Вам повезло. Переломов нет. Вы отделались легким сотрясением, синяками и ссадинами, — сказала медсестра.

— Какое там повезло, — отмахнулся Шагрей.

— Конечно, повезло. Несколько дней постельного режима, и вас можно будет выписывать, — продолжала медсестра. — Сейчас я принесу вам поесть, а пока вы можете немного пообщаться с друзьями.

Она закрыла за собой дверь.

«Спросить-то не успел — что со мной случилось. Ладно, когда придет, может, расскажет».

Стул в палате был только один. Никто не рассчитывал, что к больному придет такая внушительная делегация.

— Садитесь, — сказал Томчин, пододвигая стул к Елене.

— Нет, вы, — отнекивалась она.

— Отчего же я? Нет — вы, — шептал Томчин, подставляя стул позади актрисы прямо к ее ногам, и, толкни он ее чуть, она на ногах бы не устояла и села.

Проблема легко разрешилась. Сама собой. Дверь отворилась, но на пороге ее появилась вовсе не медсестра, а полицейский, о чем свидетельствовала его форма.

— Здравствуйте. Следователь Скорлупов, — представился он, оглядывая всех присутствующих профессиональным взглядом. — Не помешал? — если бы кто и стал его убеждать, что помешал, оставил бы это без внимания.

Он подошел к кровати, по дороге прихватил стул за спинку, водрузил его у изголовья, сел, доставая из кожаной папки, которую, когда входил, держал под мышкой, листок бумаги и карандаш.

— У меня есть к вам несколько вопросов.

Шагрей кивнул.

— Мы опросили свидетелей. Они утверждают, что вас сбило авто.

— Я ничего не помню. Вернее так, помню, что хотел перейти улицу, а авто не помню. Даже удара не помню. Все как в тумане.

— Вот стоит оставить на минуту человека, как тут же набежали еще посетители, — сказала вернувшаяся медсестра.

— Мне разрешили, — поспешил защититься от ее нападок полицейский, выставил перед собой листок бумаги с каракулями, точно это было разрешение от директора больницы.

— Больной все равно должен отдыхать, — назидательно сказала сестра.

Она принесла ложку и тарелку с какой-то клейкой массой, судя по запаху, геркулесовой кашей, посмотрев на которую Шагрей покривился в лице и подумал, что, запихни он ее в рот, то каша завязнет на губах и склеит их.

— У вас еще две минуты, — подытожила сестра, посмотрев на часы.

— Две минуты, хм, — теперь пришло время ворчать полицейскому. Он сосредоточился на Шагрее. На остальных не обращал внимания, будто и не было их вовсе, и не давал им слова вставить, потому что хотел как можно эффективнее использовать отпущенные ему две минуты, — дело, оказывается, посложнее, чем это кажется на первый взгляд. Мы-то думали, что это обычный наезд. Из-за вашей неосторожности или из-за водительской невнимательности. Но все не так. Авто, которое описывают свидетели, мы отыскали всего-то в нескольких кварталах от происшествия, и следы столкновения на нем есть. Не помните? Синего «Медведя»?

— Нет.

— Жаль. Так вот оказывается, что получасом ранее авто это угнали. Хозяин его на улице оставил, а спохватился, когда вас уже сбили, побежал об угоне сообщать. К тому времени мы его уже нашли. Такое впечатление, что угоняли его специально, чтобы вас сбить, а потом бросить, чтобы все ниточки обрезать, чтоб преступников нам искать было посложнее. Странно все это. Очень странно. У вас есть какие-либо мнения на этот счет? Может, вам кто угрожал?

Шагрей посмотрел на Шешеля. Тот все понял и успел кивнуть, прежде чем обернулся полицейский.

— Я подумаю, — сказал Шагрей.

— Подумайте. Если чего вспомните или мысли какие появятся, любые мысли, пусть они вам и совсем уж фантастическими покажутся, не стесняйтесь — сообщайте. Следствию может помочь любая малость. Вот моя визитка. Звоните, — он протянул Шагрею картонку, которую достал из нагрудного кармана.

Шагрей бросил на нее взгляд ради приличия, но успел только фамилию прочитать, а потом отложил визитку на тумбочку перед кроватью.

Скорлупов убрал почти не исписанный лист бумаги в папочку, встал, попрощался, отчего-то напоследок задержав взгляд на Шешеле, и вышел из палаты.

— Прощу прощения, но я вынуждена на этом аудиенцию прекратить, — сказала сестра.

— Мы и поговорить-то толком не успели, — сказал Томчин.

— Вот господин полицейский оказался более расторопным, и то, что вы с больным не успели поговорить, — вина ваша, а теперь ему надо поесть.

— Я не хочу, — попытался возмутиться Шагрей, прямо как маленький мальчик, которого мучают кашей. Но никакие отговорки здесь не помогут. Пока он не съест кашу, будет сидеть перед тарелкой, гулять его не отпустят и играть — тоже.

— Положено, — сказала медсестра, подталкивая визитеров к выходу.

— Счастливо, отдыхай. Мы к тебе завтра заглянем, — сказал за всех Томчин, пятясь, наталкиваясь спиной на дверь и открывая ее.

— Да уж не забывайте, — сказал им вслед Шагрей, прежде чем рот его не заклеили кашей. В его глазах была тоска.

Они вышли все вместе из больницы, сели в авто; Томчин — за руль, Елена — рядом с ним, а Шешель — на заднее сиденье, да так и сидел истуканом, соляным столбом, лишь изредка вставляя в разговор, который вели Елена и Томчин, короткие реплики, когда к нему обращались, а в остальное время предпочитал, чтобы о нем позабыли. Он и на кочках, когда авто подпрыгивало, а потом проваливалось вниз, будто аэроплан в воздушную яму, оставался неподвижен. В набухших висках пульсировала кровь, стучалась в череп и отдавалась по всей голове вспышками резкой боли. Шрам побагровел, стал еще более виден, будто кожа по его краям расступилась, а шрам стал глубже и шире, разрастаясь, как овраг, размываемый дождями и текущей по его дну бурной рекой. Шешель и припомнить не мог, когда у него было столь же скверное настроение.

Угрюмый как туча, ткни его пальцем или словом каким задень — прорвется дождем и молниями. Попадись ему сейчас Свирский — избил бы до смерти. Никто не остановил бы его, а полицейские просто не успели бы.