1937. Русские на Луне - Александр Марков

В комнате было тихо, как в склепе. Только воздух не такой затхлый и спертый. Тишина давила на барабанные перепонки, как многометровый слой воды. Чтобы в комнату ворвался хоть какой-то звук и разбил тишину, Шешель открыл окно. Лучше стало ненадолго, потому что вдобавок ко всем печалям он задел рукой чашку с кофе, выплеснул ее содержимое себе на ноги и чуть обварился.

«Не иначе сегодня пятница и число тринадцатое. Так много напастей с утра, что и на улицу выходить боязно», — подумал Шешель, подошел к стене, где висел календарь, сверяться с датой, но, не дойдя до него нескольких шагов, вспомнил и день недели и число. И не пятница и не тринадцатое.

Ненадолго мрачные мысли затаились.

Выходя из подъезда, он заметил, что забыл дома будильник, отчего расстроился еще больше, но возвращаться не стал.

«Примета плохая. Пути не будет».

Но не ходит беда одна. Не ходит и вдвоем с подружкой. Стаей только. Ведь знал он об этом и все-таки хотел обмануть ее, полагая, что разбитым будильником и пролитым кофе она ограничится и больше к нему не придет. Лучше бы вернулся. Главное-то уже произошло, и повлиять на это он никак не мог.

Дорога, по которой он обычно ехал в студию, оказалась перерезанной огромной ямой. На ее краю стоял знак, указывающий, в каком направлении надо объезжать это препятствие.

Шешель вышел из авто, посмотрел на вскрытую мостовую. Она походила на слоеный пирог, где сверху уложили асфальт, будто это была запеченная корочка, под ней брусчатку, а еще ниже шли доски и бревна.

Городские власти стали реализовывать давнюю идею — строительство в Москве подземки наподобие тех, что уже действовали в Лондоне и Париже. Дума выделила на нее средства из городской казны. И какие только улицы еще перероют, пока не проведут подземку? Для авто мороки прибавится.

Рабочие, побросав лопаты, сгрудились над осколками глиняного горшка, который только что извлекли из-под земли. Такой хрупкий предмет отыскать здесь они и не помышляли. Они вгрызались в землю не кисточками, как археологи, ведущие раскопки, а лопатами. Вот и нанесли горшку приличную рану, от которой он рассыпался, а его содержимое пролилось на землю золотым дождем.

Рабочие выковыривали капельки золотого дождя, складывали их по карманам.

У Шешеля, к сожалению, не было времени послушать, что скажет полицейский, возникший на краешке ямы. Он смотрел на происходящее с интересом, пока не прерывая действо, как рыбак, который ждет, что рыба посильнее заглотнет наживку, и только тогда ее надо подсекать. Иначе сорвется, уплывет, забьется в тину, и тогда ее ни один жирный червяк не выманит. Но ведь рабочим причиталась часть находки совершенно официально.

Сапоги полицейского были начищены до блеска. Если бы полицейский спустился в яму, то грязь, которая была на ее дне, испачкает ему сапоги, и он уже не сможет смотреться в них, как в зеркало. И отглаженная форма помнется.

Надо приказать рабочим выбраться наверх. Вряд ли они ослушаются приказа и как ни в чем не бывало, будто и не заметив полицейского, останутся в яме, продолжая набивать свои карманы золотыми монетами. Но если их остановить, то тогда полицейскому самому придется выковыривать монеты из грязи. Пусть уж лучше их извлекут рабочие. Когда они спрячут последнюю — тогда их можно и остановить. Железная логика. Золотая.

Чем разрешилась эта ситуация, Шешель уже не увидел. Забравшись в авто, он оставил за собой яму, двинулся по улице, положившись на совет дорожно-го знака.

Он почувствовал, что случилось что-то плохое, как только пришел на студию. Атмосфера стала тяжелой. Она давила. Он вздохнул и забеспокоился, мысленно прикидывая, к чему готовиться. К чему? Как страшно спросить. Вдруг все окажется еще хуже, чем подумал. Но он ничего не придумал.

Сердце болит. Уйти бы домой. Не знать ни о чем до вечера или до утра. Может, тогда полегче будет, рассосется все само собой.

Отчего у него такое чувство? Он и сам не мог понять.

Он чувствовал беду.

Муравейник оставался спокойным, с той привычной суетой, которая всегда присутствовала на студии, замирая разве что под вечер, когда почти все расходились по домам и на студии оставались охранники, дежурные брандмейстеры, частенько коротавшие ночи вместе за разговором или картами, или даже шахматами. Спиртное на дежурстве исключалось. Боясь потерять хорошо оплачиваемую работу, правило это они не нарушали.

Он оглядывался, смотрел в лица людей, стараясь прочитать на них то же чувство тревоги, охватившее и его. Попадались все другие чувства. Разные, но другие.

— Где Томчин? — остановил он одного из техников. Но это оказался слишком некомпетентный источник информации. Он развел руками, потом сделал предположение:

— Может, у себя?

— Может, у себя, — эхом ответил ему Шешель.

Он шел как по следу, улавливая слабый запах беды, почти исчезнувший, будто она прошла здесь несколько часов назад, и вначале его стерла тряпка уборщицы, а затем наложились другие запахи. Так отпечатки пальцев наслаиваются один на другой, когда бутылка с вином переходит из рук в руки. Тяжело определить — кто схватил ее первым. Шешель, к ужасу своему, понял, что двигается к съемочной площадке.

Он то ускорял шаг, то, напротив, замедлял его, в зависимости от того, какие ощущения побеждали в нем.

Навстречу ему вынесло Спасаломскую.

«Хоть с ней-то ничего не случилось, а все остальное — ерунда».

Когда он посмотрел в ее лицо, самые худшие его опасения подтвердились. В ее глазах застыла тревога, будто именно такую печать наложил на всю съемочную группу фильм о Луне. Даже если чье-то лицо не запечатлелось в памяти, стоит посмотреть ему в глаза, и если в них будет тревога, значит, и он занят в этом фильме.

— Что случилось? — спросил Шешель.

Спасаломская остановилась. С мгновение она не понимала, что от нее хотят добиться, потом взгляд ее стал более осмысленным, будто Шешель постепенно проступал из тумана, и лишь спустя несколько секунд она поняла, кто перед ней стоит.

— С Шагреем беда. Он в больнице. Поедем. Все сейчас туда поедем.

— Да, да, — он развернулся.

«Что с ним могло приключиться? Легкие он испортил на войне. Может, осложнения какие?»

Спасаломская уже пошла дальше, а он плелся следом, потому что шаги у нее были длинными и быстрыми.

За ней тянулся сладкий запах. Так бы и идти за ней, закрыть глаза и идти, очарованный ее очарованием.

Одевалась она второпях и теперь на ходу старалась застегнуть пальто, но пальцы дрожали и все ни-как не могли заставить пуговицы пролезть в дырочки. Волосы растрепались, в прическу уложить их не успели и заколками не закрепили. Слева длинные локоны скрывали чуть ли не половину лица. Спасаломская откидывала их назад, но это помогало лишь на несколько секунд, а потом они опять лезли на глаза, чуть подведенные краской, потому что и макияж она нанесла не весь. Видимо, известие о несчастье с Шагреем подняло ее с гримерного кресла.

Когда пальто распахивалось, он видел, что на ней то платье, в котором она играет в фильме. Серебристое и облегающее. Оно должно показаться по меньшей мере странным, если выйти в нем на улицу, впрочем, это могут расценить как очередную причуду знаменитой актрисы и чего доброго, увидев ее, начнут копировать, подумав, что так одеваться теперь модно. Как же Томчин допустил, чтобы одна из его тайн стала известна?

Какие глупые мысли лезут в голову.

Он никак не мог поравняться с ней и всегда оставался позади, поэтому, отвечая на его вопросы, Спасаломской приходилось чуть поворачивать голову влево, из-за этого со стороны казалось, что она хочет отделаться от поклонника, которому как-то удалось проникнуть на студию. Ощущение это усиливалось оттого, что фразы ее были резкими.

— Что с ним?

— Сама толком не знаю. Он не пришел утром на подготовку. Томчин подождал его немного, потом домой ему позвонил, а там ему сказали, что Шагрей не пришел на ночь. Потом из больницы позвонили, сказали, что вчера вечером Шагрея сбило авто.

— Сбило авто?

— Так мне Томчин сказал. Не знаю, будут ли сегодня съемки. Не знаю. Но Шагрея надо проведать. Томчин тоже собирается. Решит неотложные дела и приедет.

— Как он хоть? Ты не знаешь?

— Откуда? Ничего я не знаю. Знаю только, где он лежит. Больницу. Палату — нет. Может, и не пускают к нему никого. Посмотрим, посмотрим. На сердце как-то неспокойно.

Что-то колыхнулось в сознании. Догадка всплыла, а он не успел ее поймать. Ничего не осталось, как после вспышки молнии в небе, а он-то и ее не видел, потому что в другую сторону глядел и уши зачем-то заткнул.

Шагрей уставился в белый потолок. По его средине проходил слегка испорченный ржавым подтеком стык между плитами и свисала бронзовая разлапистая люстра, обросшая бронзовыми листьями с тремя сочными прозрачными плодами, налившимися ярким светом, точно они, впитывая солнечные лучи, могли по вечерам отдавать их обратно.