1937. Русские на Луне - Александр Марков

Шешель уже со всеми простился и в течение двух недель сидел на карантине, чтобы накануне старта, не дай бог, не подхватить какую-нибудь болезнь. Облученная космическими сияниями, она может трансформироваться, превратиться в новую чуму, которая выкосит половину человечества, если его корабль вернется на Землю. Пусть уж он тогда сгорит в атмосфере.

Титр в картине, поясняющий это, будет менее объемен. Слов пять. Не больше.

С женой он виделся только через прозрачное стекло. Он мог притронуться к нему с одной стороны, а Спасаломская в это время приставила ладонь — с другой. Но стекло было слишком толстым. Они не ощутили бы тепло друг друга, держи они руки вот так хоть целый день. И все же, когда Шешель дотронулся до стекла, он что-то почувствовал, будто слабый разряд тока прошел через центр его ладони, разошелся до кончиков его пальцев и поднялся по руке до локтя.

Их губы что-то шептали, складывались в трубочку и снова расправлялись. Поняла ли Спасаломская, что в этой сцене он отошел от сценария? Нет, он не стал изменять текст. Все в этом тексте его устраивало. Это он говорил ей, что любит ее, а не космонавт, который летит на Луну. Он смотрел в глаза Спасаломской и не мог прочитать, что шепчут ее губы. Толстое стекло не пропускало звуков.

— Вы так убедительно играли, — сказал ему после съемок Томчин.

«Я не играл», — хотел ответить ему Шешель, но сказал только:

— Спасибо.

— Мне-то за что? — удивился Томчин. — Вам спасибо.

— И вы сегодня были неподражаемы, — сказал Томчин Спасаломской.

— Спасибо, — после некоторой паузы сказала Спасаломская.

— Вы точно сговорились сегодня, — бросил Томчин.

— Может быть, — сказала задумчиво актриса. — Может быть.

Она посмотрела на Шешеля так пристально, будто впервые увидела его и выясняет, что это за человек и как к нему относиться впредь, потом она улыбнулась, а он ей ответил тем же. Она его поняла правильно. Слов для дальнейших объяснений не понадобилось. Взгляда хватило с лихвой.

Этот вечер и эта ночь… Хм. Повторится ли такое?

Уставшие, они болтали почти до утра, потому что подольше хотели продлить ускользавшую ночь. Она еще оставалась с ними, когда рассвет стер с небес звезды, разлил красную краску на горизонте, будто там запылало множество костров, будто приближались несметные полчища, поджигая все на своем пути, и, пока они еще не пришли, нужно воспользоваться последними минутами покоя. Их больше ведь не будет.

Ночь забилась под кровать, а они, чтобы ей не было так страшно, задернули окна шторами, и рассвет, отчаявшись пробраться в комнату, ушел прочь.

Разговоры все были пустые и легкие, как ветер, и сладкие, как мороженое, которое тает, только положишь его на язык. И так же таяли слова в их ртах. Чтобы узнать, что ел собеседник, они слизывали слова друг у друга с губ…

Крик оглушил его, ворвался в барабанные перепонки с такой силой, будто он приложил ухо к земле, а в это время по ней одновременно топнули тысячи лошадей. Он вздрогнул, встал с кресла черепахи, потому что весь стадион тоже встал, приветствуя его. Как давно он не испытывал это чувство. Лет пять уже. Поклонники его не забыли, но на руках носили уже других.

Все искусственное. То время вернуть невозможно, даже если он все бросит, вновь сядет за руль гоночного авто и выиграет Императорский приз, все будет иначе. Не так. Не так. Ему захотелось плакать, но даже водитель, обернись он к нему, не увидел бы слез сквозь стекло шлема. Все остальные находились слишком далеко.

Держась за бортик авто, Шешель махал руками, поворачивался из стороны в сторону, как флюгер, который привык подставлять свои бока ветру. Не заметив, что ветер уже кончился, он все продолжает привычную работу. Болванчик. Вот он кто.

На трибуне для почетных гостей все стояли. Он задержал на них взгляд. Среди множества лиц Шешель все никак не мог разглядеть Спасаломскую. Солнце мешало ему.

— Как же он днем на Луну полетит? Ее же не видно.

— Он долго лететь будет. Ночь и наступит.

— Вот, значит, как. Понятно.

Шешель подслушал это разговор, уходя с трибуны. Тогда он улыбнулся, а сейчас, вспомнив о нем, едва не рассмеялся.

Но он разочаровал их. Забираться в ракету он будет совсем в другом месте. В одном из павильонов студии, а пока он поприветствовал императора, когда авто остановилось напротив трибуны для почетных гостей, но говорить те слова, что произносили гладиаторы перед сражением, не стал. Не будет зрелища. Не будет. Вернее, оно будет, но потом.

— Все. Кхе.

Этот крик, даже усиленный мегафоном, все равно был глуше, чем ликующие возгласы толпы. Шешель скорее не услышал его, а почувствовал, потому что до этого крика толпа приветствовала его, а сразу после него точно забыла о нем, будто он мгновенно исчез. От него отвернулись. Люди зашумели, защебетали, стая птиц, узнавшая о том, где рассыпаны хлебные крошки или зерна, и надо долететь туда, пока об этом месте не выведали другие стаи и все не склевали. Они потянулись к выходам со стадиона, получать взамен выданным им листочкам деньги.

Шешель так и стоял в авто, будто оплеванный, провожая их взглядом. Слишком быстро отвергнутый кумир. Он не успел насладиться славой.

— Александр Иванович, все, — сказал ему водитель.

Шешель кивнул. Водитель подумал, наверное, что Шешель не услышал команду Томчина, и продублировал ее.

Он перевалился через бортик авто и побрел в раздевалку, похожий на неуклюжего медведя, которого вывели на манеж позабавить публику, но та не стала ждать представления. О медведе все позабыли. Даже хозяин. Куда же теперь податься?

«Вот она, какая толпа. Чувства ее недолговечны».

— Я вас довезу, — донесся до него голос водителя.

— Сам дойду, — отмахнулся Шешель, потому что водитель его слов не услышал, а жест этот увидит обязательно.

11

Съемки длились уже две недели. Шешель видел только декорации ко многим сценам, в которых не участвовал, так что с трудом представлял, во что все это может вылиться. Огромный зал с экраном как в кинотеатре, перед которым располагались ряды кресел и столов.

— Что это? — спросил он у Шагрея.

— Центр слежения.

— Слежения?

— Да. Надо ведь с тобой как-то общаться. Ты что же думал, что тебя отправят в космос, и все? Нет. Отсюда будет контролироваться каждый твой шаг.

Все перемешалось в голове Шешеля. То ему приходилось бродить по лунной поверхности, а на следующий день он оказывался в глухой заснеженной тайге. Искусственный снег глубокими сугробами заваливал павильон. Он не таял, не был холодным, но под ногами так же приятно хрустел, а когда Шешель выходил из студии, то оказывалось, что там поздняя весна. Переходить от вымысла к реальности становилось все труднее.

Все этим утром валилось у него из рук. Началось это вовсе не оттого, что он, не заметив, встал с постели с левой ноги, а пораньше, когда он тянулся за будильником, который резким противным трезвоном разрушил его сны.

Глаза Шешель не открывал. Пальцы коснулись вздрагивающего металла, но будильник будто отпрыгнул после этого прикосновения и пальцы не схватили его, а толкнули. Он стал заваливаться, будто стоял на краю обрыва и оступился. Когда пальцы хотели поймать его, сжимаясь в кулак, на том месте, где мгновением ранее находился будильник, осталась только пустота.

Последовал глухой удар о пол, после которого в будильнике что-то взвизгнуло, словно в нем рвались натянутые струны. Он еще покатался по полу с несколько секунд, постанывая от боли, а потом успокоился.

— Ну, вот, — сказал Шешель. Он все еще не разлепил веки, но уже сел на кровати и спустил ноги вниз, а ступни при этом елозили по полу и искали там тапки. — Теперь придется будильник в починку отдавать. Без него я обязательно просплю завтра.

Он поднял с пола будильник, поставил его на прежнее место, покрутил ключик завода, но тот слишком легко поддавался и, похоже, не цеплялся внутри за шестеренки и пружинки. Будильник молчал. Шешель понял, что без его тиканья в комнате стало неуютно, будто замолчал сверчок, живущий за печкой. Шешель потрогал минутную стрелку, сдвинул ее на целый оборот, как пропеллер аэроплана, но и после этого двигатель не заработал.

Шешель пошел варить себе кофе, отыскал на полке банку, отсыпал из нее ложку в кофеварку, поставил ее на плиту и развел огонь.

Пена быстро поднялась со дна кофеварки, полезла наружу, переваливаясь через медные края. Шешель задумался и чуть не упустил ее, схватил ручку кофеварки, обжегся, зашипел, ставя ее на стол. Подул на пальцы, заговаривая боль, потом взял тряпку, набросил ее на ручку кофеварки, перелил ароматный напиток в чашку.

В комнате было тихо, как в склепе. Только воздух не такой затхлый и спертый. Тишина давила на барабанные перепонки, как многометровый слой воды. Чтобы в комнату ворвался хоть какой-то звук и разбил тишину, Шешель открыл окно. Лучше стало ненадолго, потому что вдобавок ко всем печалям он задел рукой чашку с кофе, выплеснул ее содержимое себе на ноги и чуть обварился.