Красная волчица - Николай Кузаков

— Вот здорово!

Димка убежал, а Ятоку опять обступили недобрые думы. Она прошла в кабинет Василия. На столе папки, журналы, стопка чистой бумаги. Вдоль стен стеллажи с книгами. Над ними чучела птиц. В окно видны горы. Ятока села за стол. Здесь она часами ждала Василия из таежных экспедиций. «Однако зря из деревни уехала, стойбище бросила». Звонок в передней вывел ее из задумчивости. Ятока открыла дверь. Вошла Полина Андреевна.

— Вот материалы, — она подала папку Ятоке.

— Проходи, чаевать будем.

— От чая не откажусь. Ирина убежала с подружками играть, а одной — какая еда?

Ятока в комнате накрыла стол. Поставила бутылку вина и рюмки.

— Дорожку маленько вспрыснуть надо.

— Возражений нет, — энергично тряхнула головой Полина Андреевна.

Они сели за стол. Ятока наполнила рюмки. Полина Андреевна подняла свою.

— Грустно мне будет без вас, — задумчиво сказала она.

— К осени вернемся.

— Счастливого вам отдыха.

— Спасибо.

Ятока с Полиной Андреевной выпили, закусили.

— После отпуска Вася собирается в горы. Я с ним хочу пойти. Ты за Димкой приглядишь, — попросила Ятока.

— Пусть на это время к нам переселяется. Мне веселей будет. Я ведь тоже когда-то бывала в тайге, — вздохнула Полина Андреевна.

— Ты пошто про отца Ирины мне никогда не расскажешь? Я у Васи спрашивала. Он обещал рассказать, да, однако, забыл. — Ятока пристально поглядела на Полину Андреевну.

— Невесело вспоминать, Да что делать, расскажу, Ятока. В институт на охотоведческий факультет собрались в основном северяне, таежники. Все мы как-то походили друг на друга. А он выделялся. Вечерами мы, бывало, на танцы собираемся в горсад или на концерт в Дом офицеров, а он — в библиотеку, в читальный зал. В воскресные дни уезжал в лес. Мы даже его немного побаивались… Меня часто жалеют, что я без мужа. Чудаки. Я любила. И не моя вина, что все так случилось…

Ятока слушала Полину Андреевну, старалась представить этого парня, но ей это плохо удавалось. Полина Андреевна палила чашку чаю, отпила глоток.

— В общем, закончили второй курс. Сохойский голец мне до сих пор спится. Нас было четыре студента и преподаватель. И он был с нами. Какой он в тайге: сильный, смелый. Я знала, что он женат, и — влюбилась. Не надо осуждать меня…

Полипа Андреевна рукой провела по волосам.

— Через месяц мы разделились на две группы. Двое студентов и преподаватель уплыли обследовать низовья реки. А мы с ним должны были перевалить Янтарный хребет и спуститься в Баргутскую долину. Там много озер. Нам надо было установить, какие виды птиц гнездятся на этих водоемах. Мне было страшно оставаться с ним наедине, и в то же время я хотела быть только с ним одним. И сейчас я бы пошла только с ним. Я счастлива, когда вижу его, слышу его голос. Мне и этого довольно…

Полина Андреевна взяла чашку с чаем, подержала в ладонях, поставила на стол.

— На третий день мы остановились ночевать на склоне хребта. Он стал разводить костер, а я пошла собирать дрова. Вышла к каменной осыпи. Невдалеке сухая валежина. Я шагнула к ней, осыпь поползла. Камни под ногами разъехались. Я упала и сильно ударилась головой. Очнулась в зимовье на нарах. Горит левая нога, левый бок саднит. Пошевелилась и задохнулась от боли в груди.

Полина Андреевна помолчала.

— В зимовье я провалялась больше двух недель. Продукты у нас кончились. Он собирал для меня ягоды, поил настоем каких-то трав, добывал птиц и рыбу на озере. Постепенно боли в груди прошли, но на ногу я не могла ступить. И тогда он понес меня. Ох, и длинным был этот путь… Мы потеряли счет дням. Голодали, в изодранной одежонке мерзли у костров. И когда он вынес меня к деревне, то сам кое-как держался на ногах.

Полина Андреевна встала, нервно прошлась по комнате, остановилась у окна.

— О многом мы тогда переговорили. У него в тайге осталась жена. Я знала, что ее он не бросит. От этого он стал мне еще дороже. После того как мы выбрались, я еще больше месяца пробыла в больнице. Он уже знал, что я его люблю. И я своего добилась. Родила от него дочь. И тотчас на него свалилась беда. Я кинулась спасать его…

Раздался звонок. Полина Андреевна на полуслове замолчала. Ятока открыла дверь. Вбежали Димка с Ириной.

— Вот разбойницу поймал на заборе, — Димка держал Ирину за руку.

— Девочка — и по заборам лазишь. Что люди скажут? — Полина Андреевна подошла к дочери.

— А пусть мальчишки не задаются. Будто они одни умеют по заборам лазить, — выпалила Ирина.

— Есть-то будете? — Ятока погладила девочку по русой голове.

— Будем, Дима? — Ирина хитровато покосилась на Димку.

— Будем, — тряхнул Димка копной темных полос.

— Тогда мойте руки.

Димка с Ириной ушли в ванную комнату. Ятока налила вина в рюмки.

— Выпьем еще.

Полина Андреевна молча выпила, поднялась.

— Пойду, Ятока. Устала.

— Может, к нам в гости приедешь?

— Нет. К маме поеду. Ну, а вам дороги хорошей, отдыха доброго.

Сегодня чуть свет встала Семеновна. Напекла калачей, шанег, пирожков, в загнетку в чугуне поставила варить глухаря. Прибралась по дому: на пол настелила домотканые дорожки, накрыла кумаланами сундук, диван, табуретки. Уморилась: годы-то немаленькие. Присела у окна на сундук. Одиночество угнетало. Всю жизнь в доме был народ: муж, сын, да и люди не обходили стороной. Потом невестка появилась, внук. Заботы. С заботами ложилась спать, с ними и вставала. Знала, что каждую минуту кому-то нужна. Эти хлопоты и радость приносили. А теперь тишина, только ходики тикают.

— Дома-то кто-нибудь есть? — послышался из прихожей голос Татьяны Даниловны, матери Семена.

— Проходи сюда, Татьяна, — отозвалась Семеновна.

— Вот ты где.

— Садись.

Татьяна Даниловна присела на диван, окинула взглядом прибранную горницу, принаряженную Семеновну.

— Никак, гостей ждешь?

— Жду, Татьяна. Непременно седни должны нагрянуть.

— Сон хороший видела, или как?

— А сердце у меня на што? Оно не обманет. Я сказать тебе не умею, а еще вчера так ему, сердцу-то, радостно стало: оно то притихнет, будто прислушивается к чему-то, то забьется, забьется. И сама я вся полегчала, вроде помолодела. Как приехать внуку, со мной всегда так делается. Непременно седни будут.

— Я тоже Андрейку поджидаю. Глядела-глядела в окно Уж мочи не стало. Вот к тебе и пришла.

— Что-то твоего Дормидонта давно не вижу?

— Все в Потемино живет. Пасет молодняк. Здоровье никудышное стало: с ногами замаялся.

— Беда, — покачала головой Семеновна и поднялась. — Самовар поставлю. Почаюем.

— Какой самовар? — отмахнулась Татьяна Даниловна. — У меня в печке рыбный пирог. Не подгорел бы. Я уж побегу.

Посмотрела ей вслед Семеновна. Да, время и Татьяну остудило. Давно ли была озорной, быстрой, как огонь.

Семеновна подошла к окну. Из-за кривуна выплыло несколько лодок.

— Дождалась, легкие на помине.

Она поправила на седой голове платок, одернула кофту и заторопилась к двери. Спустилась с крыльца, а ноги не слушаются, И сердце к горлу подступает. Отдышалась Семеновна к потихоньку спустилась с угора, остановилась у веды. А день — благодать! Теплынь. Вольный ветер морщит воду, В шаге от реки на мокром песке белые бабочки. И кажется, что какой-то волшебник обронил живые лепестки лесных пионов, которые белым облачком то взлетают, то опускаются, перелетая с места на место. Голосисто поют кулики-перевозчики, над желтоватым осередышем купается в небесной синеве коршун. А лодки все ближе, ближе. Семеновна среди гребцов старается разглядеть Димку и Ятоку, но слезы застилают глаза: не верится, что дождалась внука с невесткой. Думала, не дотянет до весны: привязчивая хворь сколько раз укладывала в постель. Да вот, слава богу, все обошлось. А лодки будто в тумане. Только струйки стекающей с лопастей весел воды горят ярким светом.

— Бабушка!

Лодка ткнулась в берег в двух шагах от Семеновны, шумно шаркнула днищем о дресву. В ней проворно встал Димка, шагнул к Семеновне, На нем белая рубашка, расклешенные брюки. На голове — копна черных волос. Лицо смуглое, а глаза голубые, в их разрезе что-то азиатское. Димке зимой исполнилось пятнадцать лет. Высокий, сухопарый, но уже по-мужски плечистый, в отца пошел.

— Внучек… Вырос-то как… — Семеновна прижалась к груди Димки, всхлипнула.

— Бабуся, ты что это в слезы-то ударилась? — у Димки голос начал уже грубеть, с хрипотцой.

— Это я от радости, Дима, — вытирая кончиком платка слезы, оправдывалась Семеновна.

К ним подошла Ятока. Тяжелые косы, как и в девичестве. На смуглом лице ни морщинки. Черные живые глаза, только взгляд их мягче стал. Серое платье с глубоким вырезом облегало тонкую талию. Семеновна почувствовала, как к щекам прихлынула кровь. И что за мода у городских баб — оголять себя? Один срам. О, господи! Что люди-то скажут?