Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака - Станислас-Андре Стееман

— Да, чуть не забыл: поскольку вас пришлось уговаривать, сумма удваивается.

— Удваивается?!

— Ну да, Бог мой, ведь я на вас потратился! Составление досье, телефонные разговоры, транспортные расходы, да и в музеи вход у меня не бесплатный! Ну, поднатужьтесь! Последний раз! Даю слово!

Он повесил трубку. Франсуаза устроила себе грандиозный истерический припадок: со слезами, топаньем ногами и расцарапыванием ногтями тыльной стороны ладоней. Ванна, до тошноты нахлебавшись тычков, хлопков, пинков и бирюзовых солей, прокляла породившие ее краны и, не дожидаясь продолжения, юркнула в слив.

Итак, кошмар возобновился. На сей раз без суконщиков и кормилиц, зато с доспехами: боевыми, турнирными и парадными, кирасами и латами, шишаками и забралами, нашейниками и налобниками, набедренниками и наколенниками…

— Доспехи, мадемуазель, с незапамятных времен использовались как на Западе, так и на Востоке. Однако настоящая стальная броня, делающая воина почти неуязвимым, появляется только к тринадцатому столетию…

Меж двух пар доспехов, словно таракан меж двух хлебных корок, возник Гнус. Голова у него была больше, лапы — короче, выговор — картавее и вид — подлее, чем когда бы то ни было.

— …Прежде чем исчезнуть в семнадцатом веке, доспехи претерпели замечательные усовершенствования, в чем вы и сами можете убедиться, взглянув хотя бы вот на эти латы: металлические пластинки в них сочленены по типу рачьего хвоста. То, на что вы смотрите, — это салад, род каски, какую рыцари носили с пятнадцатого по семнадцатое столетие. Деньги при вас?

Взяв конверт, он сунул его в карман.

— Кроме здешней, лучшие коллекции доспехов представлены в мадридской «Реал Армериа», в нью-йоркском «Метрополитен-музее», в лондонском Тауэре и в Кремле. Если вас интересует этот вопрос, вы можете с большой пользой для себя обратиться к описаниям коллекций оружия Парижа и Мадрида, которые опубликованы с 1892-го по 1896 годы Морисом Мендроном в «Газетт де Воз-Ар» и которые все так же…

Она повернулась кругом, вернулась к себе, отменила через Коринну все назначенные на вторую половину дня консультации, самолично отменила вечернее свидание с Жоржем и улеглась, приняв успокоительное.

Семь дней тошнотворный голос бубнил у нее в голове. Семь ночей ей снилось, будто Гнус приближается к ней в доспехах и своими крохотными наладонниками притискивает ее к своему здоровенному саладу. Однажды вечером, изнуренная дневным бубнежом и ночными доспехами, она забылась в объятиях Жоржа как раз тогда, когда он с пылом, не исключавшим методичность, старался убедить ее в глубине своих чувств. Очнувшись в самый проникновенный миг, она спутала Жоржа с видением из кошмара и с ужасом оттолкнула его, тем самым на время лишив организатора-советника мужской силы.

Ему это не понравилось. Состоялся обмен словами, обогнавшими мысли. Не то чтобы они зашли слишком далеко. Но ранили. Этим нарушилась гармония помолвки. Неурядицы в личной жизни не могли не сказаться и на профессиональной жизни Франсуазы, которая была тем менее расположена вникать в чужие неурядицы, что обмирала при каждом телефонном звонке.

Так она растеряла множество фригидных супруг и несколько супруг-нимфоманок, равно как неудовлетворенных супругов, которые составляли самый прочный костяк ее клиентуры. Доходы ее упали. Коринна в знак траура изгрызла себе ногти. Франсуаза, которую навалившиеся бедствия сделали несправедливой, упрекнула ее в том, что она одним своим видом отпугивает клиентов, что вызвало у этой хоть и сапфической, но вполне компетентной секретарши приступ экзематозного фурункулеза, который она удалилась скрывать в самую глубь своего одинокого ложа. Это отнюдь не улучшило состояния дел брачного консультанта.

Между тем истекло уже больше месяца, как Гнус не давал о себе знать. После первого раза он напомнил о себе всего две недели спустя. Франсуазе почти удалось уверить себя в том, что произошло чудо: то ли на Чудовище снизошла Господня благодать, то ли оно издохло от третичного сифилиса.

Утром тридцать восьмого дня, когда Франсуаза, выйдя из ванной, одевалась в своей спальне под звуки пылесоса, которым приходящая служанка, как всегда по четвергам, делала уборку в приемной, зазвонил телефон. Она безбоязненно сняла трубку: мало-помалу мужская сила Жоржа, к счастью, восстановилась, их отношения вошли в нормальное русло, и он возобновил свой обычай звонить ей почти каждое утро. Так что она ответила машинально:

— Алло! Это ты, дорогой?

— Если вам угодно сделать наше общение более интимным, я возражать не стану.

— О! Вы! — Франсуаза выронила из рук чулок.

— Я вас не очень побеспокоил? Вы не в ванной?

— Что вам нужно? Мне некогда!

— Я хотел объяснить все по порядку, но раз вы настаиваете… Короче, вот: я снова оказался в несколько затруднительном финансовом положении…

— Представьте себе, я тоже!

— Вы, дорогая? Уж не хотите ли вы сказать, что супруги перестали нуждаться в советах?

— Во всяком случае, в моих. Клиентов поубавилось, а с ними — и доходов. Вам понятно?

— Не беспокойтесь, ведь начало экономического подъема — вопрос дней. А может, и часов. Тут можно не сомневаться, поскольку это утверждает сам министр финансов. Итак, скажем, послезавтра, в пятнадцать часов.

— Но я же говорю: сейчас я не могу!

— Если у вас проблемы, наведайтесь в банк.

— Я уже брала кредит в банке! На что я, по-вашему, открыла свой кабинет? Мне и без того предстоит немало платежей!

— Обратитесь к своему жениху!

— Чтобы он потребовал у меня объяснений? Благодарю покорно!

— Это я так, пытаюсь вам помочь. Как бы там ни было, мы договорились: послезавтра в пятнадцать часов в Музее Человека…

— Какой же вы мерзавец! Тянуть из женщины…

— Раз уж так случилось — впервые в жизни, — что денежки плывут от женщины, а не наоборот, то грех было бы этим не воспользоваться. Ведь это так естественно для человека…

— Это подло. Шантаж — гнуснейшая подлость…

— Ну-ну, к чему нервничать?

— А если я подам жалобу?

— Это идея. Но у вас нет улик. И даже если бы они у вас были, даже если бы меня арестовали, я вынужден был бы кое-что сообщить, чтобы оправдаться, и ваш жених тотчас узнал бы то, что вы так стремитесь от него скрыть…

— Итак, вы присосались ко мне на всю жизнь?

— Да нет же! Это последний раз. Еще одно маленькое усилие. Итак, послезавтра в пятнадцать в Музее Человека, перед скелетом питекантропа.

— Но где же, по-вашему, я найду..?

— Спросите у смотрителя, он вам покажет.

— Да не питекантропа! Деньги! Где я их найду?

— Уверен, что вы выкрутитесь, женщины всегда как-то выкручиваются. Да, кстати! Я вынужден наложить на вас штраф в размере двадцати процентов сверх предыдущей суммы за оскорбления и угрозы. И это еще по-Божески, если учесть, как вы себя держали. До послезавтра, мадемуазель.

Мерзкий так называемый Юбло дал отбой. Франсуаза так и застыла с трубкой в руке и с могильным холодом в душе. Да, он присосался к ней на всю жизнь. Всю свою жизнь ей придется слышать этот саркастический грассирующий голос. Она почувствовала, как ее захлестывает жажда убийства. О! Вонзить бы кинжал в сердце этого Юбло! О! Задушить бы его матрасом! О! Удавить бы его рояльной струной! О! Отравить бы его хлоратом поташа и наблюдать, как он от метемоглобинемии переходит к метемоглобинурии, а потом впадает в гемоглобинурию!..

Нет, она вполне могла бы его завести (он из тех мужчин, что легко заводятся, — достаточно взглянуть на его ноздри). Притвориться, что хочет ему отдаться. А когда он окажется подле нее — голый, искусно изможденный, расслабленный и уязвимый, как вытащенный из раковины рак-отшельник, — проще простого будет звездануть ему в висок чем-нибудь сокрушающим, — И хрясь! И хрясь! И хрясь!..

Она положила трубку и принялась уныло натягивать чулки. Все это пустое. На такую крайность она никогда не решится. Для порядочного убийцы у нее чересчур развито воображение, и стоило ей только вообразить рядом, на себе или под собой наготу Шуса, как ее выворачивало наизнанку. Конечно, десять лет тому назад бывший министр был отнюдь не аппетитнее, но хоть имел опрятный вид. И потом, даже если предположить, что она сумеет превозмочь отвращение и мнимый Юбло превратится в настоящий труп, то ведь придется от него как-то избавляться. И даже если предположить, что ей удастся от него избавиться, она будет жить в постоянном ожидании разоблачения. И даже если предположить, что ее никогда не разоблачат, ее замучают угрызения совести, повсюду будет преследовать грассирующий голос, косой взгляд из могилы и до конца дней своих она будет слышать удары сокрушающего орудия: и хрясь! и хрясь! и хрясь!..

И тук, и тук, и тук — это постучали в дверь.