Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака - Станислас-Андре Стееман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Оставьте маму в покое!
Восклицание любящего сына повергло Франсуазу в смятение, и совесть чуть не погнала ее на попятный. Но она сказала себе: «Это ради Жоржа», — и с пылающими щеками и со струйками пота между лопаток, стараясь как можно точнее воспроизвести циничное добродушие так называемого Юбло, ответила:
— Я бы рада, но мое молчание — золото…
И одарила любящего сына коварной улыбочкой а-ля Юбло, отметив про себя, что для достижения стопроцентной убедительности ей еще работать и работать.
Тем не менее Сиберга ее слова, похоже, убедили. Он взирал на нее с многообещающим омерзением:
— Примите мои поздравления, мадемуазель! У вас чудненькое ремесло!
— Ах, мэтр! — вскричала Франсуаза, отбросив на мгновение манеры Юбло, — уверяю вас, мэтр, это не от хорошей жизни, и если бы не…
— Сколько?
— Знали бы вы, как мне это нелегко!.. Я очень не хотела бы, чтобы вы подумали, будто в моих привычках…
Возмущение пополнило лексикон Сиберга:
— Прошу вас! Не присовокупляйте к мерзости шутовство, к гнусности кривлянье, к низости плоские остроты — и покончим с этим! Сколько? Но только не считайте меня богаче, чем я есть на самом деле!
— Ни за что на свете, мэтр, я не хотела бы злоупотреблять вашим терпением! И если бы не острейшая необходимость…
Наконец она назвала сумму[24]. Хозяин взвился.
— Вы с ума сошли! Целое состояние!
— Разумеется, я предполагала, что на руках у вас такой суммы нет, — примирительным тоном заметила гостья. — С другой стороны, нам нет никакого интереса оперировать и чеком. Так что, я полагаю, лучше всего вам было бы наведаться завтра в банк за наличными. Потом вы могли бы передать их мне в каком-нибудь общественном и вместе с тем укромном месте… Что вы скажете, к примеру, о музее? Итак, договорились: завтра в одиннадцать утра в Лувре в зале голландцев, перед «Уроком пения» Нецшера. Вы знаете Нецшера?
Нецшера хозяин не знал, о чем заявил без обиняков.
Часть третья
(allegro molto vivace[25])
1
«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов Фивейской пустыни».
А какой у нее лицемерный вид! Недовольная тем, что вымогает, она строила из себя дилетантку, вымогающую против собственной воли, тогда как все в ней выдавало профессионалку вымогательства!
«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов Фивейской…»
А эта картина! Ах, если бы можно было закрыть глаза, не видеть перед собой Нецшера-папу с его гитарой, и Нецшер-маму, и Нецшер-дочку. Эту троицу Нецшеров, разинувших рты и поющих, поющих, поющих…
«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов…»
А этот голос! Ах, только бы не звучал в ушах этот шепот, исполненный наигранного смущения: «Клянусь вам, мэтр, никогда в жизни мне не было так стыдно, и если когда-нибудь я смогу вернуть вам эти деньги…» О лицемерная фарисейка! О плоскоголовая гадюка! А ее прощальные слова перед тем, как уползти прочь: «Надеюсь, мне никогда больше не придется докучать вам, мэтр! Если б вы знали, как я на это надеюсь!..»
О Тартюф в юбке! Этот ее плаксивый, но весьма прозрачный намек на грядущие вымогательства страшнее открытой угрозы. Это признак утонченного, чисто женского садизма, от которого можно ожидать самого худшего…
«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов…»
А все эти потерянные дни и рее эти бессонные ночи, проведенные в попытках понять, откуда взялась эта тварь! Он подозревал всех и каждого, а ведь ларчик открывался куда как просто! Достаточно было его служанке, этой бедной Жоржетте, бесхитростно проронить несколько слов:
— А что стало с тем вашим секретарем, что являлся сюда по вторникам? Что-то его больше не видать. Уж не захворал ли? Меня бы это расстроило. Такой милый, такой обходительный юноша…
Пелена спала с глаз, и воссияла истина: Патрис! Ну конечно же, Патрис! С его белокурой шевелюрой, таким ясным взором и такими крутыми ягодицами! Патрис, которой презирает деньги до такой степени, что не желает их зарабатывать, но всегда испытывает в них острую нужду, чтобы содержать свой спортивный автомобиль. Патрис, чьи последние визиты совпали по времени с пропажей туго набитого бумажника. Патрис, которого пришлось-таки после тягостной сцены вернуть к дорогой его сердцу учебе, заключающейся преимущественно в проваливании экзаменов по социологии. Патрис, который, дабы одолеть скуку, источаемую обществом потребления, иногда поддавался искушениям из числа самых вульгарных — вплоть до совершения первородного греха с созданиями противоположного пола! Так называемая Анн-Мари Пажине, приехавшая якобы из Шартра, — наверняка одна из этих девиц, марионетка, которую жаждущий мести Патрис отправил к своему недавнему благодетелю. Ах ты, хулиган!..
«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников…»
И вот он, Сиберг, вновь сидит в оцепенении перед своей пишущей машинкой, обуреваемый сильнейшим желанием послать ко всем чертям Афанасия и всю Фивею вместе с ним.
Этот Афанасий являл собой типичный пример мнимо увлекательного сюжета. На первый взгляд его беспокойная жизнь казалась полной напряжения и крутых поворотов. При углублении же в подробности обнаруживалось, что вся эта суета до одурения однообразна. Сей достопочтенный антиохийский патриарх занимался исключительно тем, что ссорился со власть предержащим императором, выдворялся в изгнание, где дожидался смерти тирана или воцарения на престоле наследника, чтобы с триумфом вернуть себе епископскую тиару. После чего он ссорился и с наследником, вновь удалялся в ссылку, и так далее. Ссора с Константином, выдворение Константином, триумфальное возвращение при Констанции, ссора с Констанцием, выдворение Констанцием, триумфальное возвращение при Юлии, ссора с Юлием, выдворение Юлием, триумфальное возвращение при Валенте, ссора с Валентом, выдворение Валентом…
Придать четвертому по счету выдворению и пятому триумфальному возвращению привкус неожиданного — тщательно уводя при этом читателя от того простого умозаключения, что все эти непрерывные ссоры могут объясняться ни чем иным, как прескверным характером этого проклятого блаженного — сие требовало от жизнеописателя мобилизации всех ресурсов его искусства и концентрации всех его способностей.
Но сейчас Сибергу не удавалось ни сконцентрироваться, ни мобилизоваться. Потный, напряженный, согнувшийся над пишущей машинкой, он не сводил глаз с единственной фразы в верху листа:
«Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов Фивейской пустыни».
Истершаяся от многократного перечитывания, фраза теряла смысл и умирала прямо на глазах.
Пытаясь ее воскресить, автор переписал ее на черновой листок сначала красной шариковой ручкой, потом черным фломастеров и, наконец, вечным пером, заправленным чернилами цвета южной морской волны. Обескровленная фраза продолжала агонизировать и в красках. Наконец, исчерпав все средства письменности, Сиберг попробовал оживить злополучную фразу магией слова и с чувством продекламировал ее на магнитофон. Тщетно. Фразу уже ничто не могло спасти. Не приходя в сознание, она из коматозного состояния перешла в небытие.
Так у Сиберга начался мучительный период бессилия. В ожидании очередного появления так называемой Анн-Мари Пажине (якобы из Шартра) он проводил дни истукан истуканом, тревожно косясь одним глазом на девственно чистый лист, другим — на календарь, навостряя одно ухо к телефону, другое — к входной двери, страшась почтальона, аки посланника Вельзевула. Время от времени неимоверным усилием воли он стряхивал с себя оцепенение и ему удавалось выдавить из пишущей машинки вялую струйку слов — мысль его была по-прежнему безнадежно застопорена. Результат этих потуг едва пятнал собою верх листа — почти девственно чистый, но немилосердно измятый, лист завершал свой жизненный путь в корзине для бумаг, тогда как в машинке его сменял другой, обреченный на ту же судьбу. По прошествии нескольких дней корзинка получила право сравнить себя с одним из тех священных колодцев, куда древние майя сбрасывали приносимых в жертву девственниц.
Каждый вечер, ложась спать, Сиберг обещал себе, что завтра наступит другой день, который увидит реабилитацию Афанасия, все еще пребывающего в изгнании среди отшельников и монахов Фивейской пустыни. Назавтра эту иллюзию развеивало столь же продолжительное, сколь и бесплодное свидание с машинкой: после нескольких робких и решительно пресеченных ею попыток он оказывался вял, дрябл и уязвлен.
