Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С другого конца ко дворцу подъезжали возы с тускло желтевшими многопудовыми глыбами воска для шкаликов и иллюминации. Светлейший взял из придворной конторы четыреста пудов воску.
Медленно тащились возы с кадками диковинных заморских растений. У них все – и листья и цветы – было какое-то не похожее ни на что свое, русское, привычное.
В самом доме чувствовалась не меньшая суета, слышался стук молотков.
Художники, закинув вверх головы, стояли, осматривая дело рук своих. Измазанные в извести, сновали маляры. Декораторы разворачивали яркие штофные ткани.
В настежь раскрытые высокие окна виднелись вазы и статуи из мрамора. Голые девки, не очень стыдливо, одной ручкой, прикрывавшие крутую грудь; жилистые, икрястые бородачи; пухлые, но не сопливые, а чистенькие ребятишки с крылышками.
Все эти приготовления делались к большому празднику, который захотел устроить князь Потемкин в благодарность за царские милости, за ласковый прием, за торжественную встречу, оказанную ему как победителю турок, покорителю неприступного, гордого Измаила.
О будущем празднике в Таврическом дворце говорили удивительные вещи: будто по железным трубам потечет горячая вода, чтобы одинаково тепло было во всех высоких покоях, чтоб не иззябла матушка императрица.
Говорили, будто для простого люда на площади перед дворцом будут поставлены столы с угощениям – медовым квасом и сбитнем, с разными подарками – лаптями, котами, шляпами, кушаками, лентами.
Императрица не могла никакими чинами и орденами наградить больше князя Потемкина, потому что он уже все имел. Екатерина подарила светлейшему этот богатый дворец, который был пожалован Потемкину в первый раз три года тому назад и который Потемкин продал тогда в казну за четыреста шестьдесят тысяч рублей. Кроме дворца светлейший получил от императрицы фельдмаршальский мундир, украшенный драгоценными камнями, стоившими двести тысяч рублей.
И князь Потемкин решил дать в честь взятия Измаила такой бал, какого еще никто никогда не давал в Санкт-Петербурге.
…По грязной, весенней дороге из Санкт-Петербурга на Выборг медленно тащилась ямская тройка.
На козлах, рядом с ямщиком, трясся толстоносый солдат. Сонными, осоловелыми глазами он тупо глядел по сторонам. В повозке никого не было, повозка была пуста.
Чуть впереди тройки, по обочине дороги, по вытоптанной пешеходами и уже просохшей тропочке, быстро шел старик. Он был в сапогах, белых полотняных штанах и такой же куртке. Легкий ветерок трепал завитки его белокурых поседевших волос – шляпу старик держал в руке.
Он шел, глядя на зеленеющие поля, на трепыхавшихся в вышине жаворонков, на голубое небо, но думал не о небе, не о зеленях.
…Князь Потемкин хорошо отомстил Суворову за его прямоту, за резкий ответ.
Солдат – участников измаильского штурма наградили серебряными медалями, офицерам дали золотые кресты, а Суворов не получил ничего.
Разве можно считать назначение подполковником в лейб-гвардии Преображенский полк за награду? Конечно, полковником в нем – «сама императрица, но подполковник-то не один, а еще до Суворова насчитывалось десять человек. Все родовитые Репнины и Салтыковы, вся бездари, вроде Долгорукого или Разумовского, удостоились этой великой чести раньше Суворова.
Своего возлюбленного Потемкина императрица встретила как победителя, как Цезаря, а о Суворове не вспомнил никто!
Его давило негодование. Он никак не мог примириться с этой несправедливостью, с этим вероломством.
Суворов совсем распахнул кафтан и бежал по обочине еще быстрее.
Тройка с каждой минутой все больше оставалась позади.
Цитерное молодечество [70] – выше всяких военных талантов, выше побед! А он-то, он сам, о чем думал? О справедливости?! Дон-Кишотом был, Дон-Кишотом и остался!
И, наконец, сегодняшняя «купоросная пилюля»: назначение Суворова к войскам в Финляндию – осмотреть, надежны ли укрепления на северных границах России.
Все это понятно даже младенцу.
Завтра в Таврическом дворце Потемкин дает бал в честь взятия Измаила. Не пригласить, обойти Суворова, которому Россия обязана взятием Измаила, – нельзя, а пригласить – значит чествовать Суворова. И Потемкин нашел благовидный предлог услать его подальше: победителя выгнали из Петербурга.
Вот она, благодарность! Вот он, «вернейший друг», как называл себя в письмах к Суворову князь Потемкин.
«Ну что ж, веселитесь! А я тем временем потружусь. Мое дело не пропадет! Границы России должны быть крепки везде – на юге и на севере. Работы много, надо спешить!»
Суворов обернулся и нетерпеливо махнул рукой. Ямщик ударил по лошадям. Тройка подкатила. Суворов вскочил в повозку и бодро приказал:
– Погоняй!
И тройка, разбрызгивая во все стороны грязь, помчалась вперед.
«Хотите отмахнуться, забыть победителя Измаила? – думал Суворов. – Пожалуйста, забывайте! Но отечество, но русский народ – не забудет!»
Часть вторая
Глава первая «Ура, фельдмаршал!»
Не мщением, а великодушием покорена Польша.
Суворов
I
Издавна повелось: в мирной обстановке, после утреннего чая, отдохнуть часок. Попеть по нотам свои любимые концерты Бортнянского или Сартия.
Пение любил с детства. В Москве и в подмосковном Рождествене пел на клиросе дискантом – слух всегда был отменный; а возмужал – стал петь басом.
Но сегодня воскресенье, скоро идти к обедне. Там вдоволь напоешься.
А пока захотелось ответить на одно приятное письмо.
Бывший соратник, подполковник граф Цукато, просит позволения написать биографию Александра Васильевича.
Наконец дошло до того, что жизнью Суворова любопытствуются другие!
Писал адъютант Антинг, старался. Первая часть – еще туда-сюда, а во второй Антинг скворца дроздом встречает. Надобно исправить солдатским языком. Придется поручить подполковнику Петру Никифоровичу Ивашеву. Он пять лет при Суворове главным квартирмейстером, человек свой, русский, все знает, пусть исправит.
А теперь вот – Цукато. Может, у него получится лучше…
Задумался над своей, такой полной превратностей жизнью.
За признанием – немилость, за падением – взлет.
Измаильский стыд до сих пор, четыре года спустя, жжет его щеки. Тогда Потемкин устроил так, что победителя Рымника и Измаила разжаловали в строители крепостей. Заставили полтора года томиться в Финляндии. Сделали захребетным инженером.
Сколько крови испортило Суворову это финляндское «затмение», как прозвал он сам эту ссылку. Как рвался он оттуда! Писал своему всегдашнему адресату Димитрию Ивановичу Хвостову.
Хвостов женат на его родной племяннице Грушеньке Горчаковой. Он уважает дядюшку Александра Васильевича, всегда столь исправно отвечает ему на письма, сообщает обо всем, что происходит при дворе, в Петербурге.
Суворов огорченно говорил:
– Баталия покойнее, нежели лопатка извести и пирамида кирпичей!
– Бога ради, избавьте меня от крепостей, лучше б я грамоте не знал!
Наконец вняли просьбам, вызволили. Зимой 1792 года послали в Херсон начальствовать над тамошними войсками. Но это – что в лоб, что по лбу: в Херсоне опять те же укрепления, те же госпитали. Опять выходил из себя, писал:
«Я не инженер, а полевой солдат. Знают меня Суворовым, а зовут Рымникским!»
Просился у царицы в Польшу – на западе сгущались тучи. В Польшу Екатерина не пускала. Терпеливо ждал. Но глаз не спускал с запада. Опытный глаз видел: здесь заговорят пушки.
И он оказался прав, – дело началось.
Румянцев, российский Нестор, великий полководец, вызвал Суворова из Херсона. Дал поручение отвлекать поляков от главного театра военных действий.
Задача – обидно мала. Постыдно мала. Ему ли этим заниматься? И все-таки Суворов согласился: лишь бы поближе к делу!
И тут опять встрепенулся Петербург, все эти дворцовые паркетные шаркуны, все завистники. Постарались свести решение Румянцева к нулю: Суворов получил ордер – вместо сражений с врагом в поле устраивать магазейны, готовить провиант для других генералов, которые предполагали растянуть кампанию на год, не меньше.
А Суворов не собирался вести войну так долго. Еще до выступления в поход он обещал окончить все в сорок дней. И теперь обещанное сдержал: в сорок два дня кампания была закончена. У Суворова никогда и ни в чем слово не расходилось с делом. Одним ударом приобрел мир и положил конец кровопролитию!
События опередили всех петербургских курьеров. События шли суворовскими темпами.
Его чудо-богатыри взяли Крупчицы, взяли Брест, взяли Кобылку. Пала Прага – дело, подобное измаильскому.
И вот Суворов в самой Варшаве – победитель и умиротворитель.
«Ура, Варшава наша!» – написал он императрице.
В Польше настала долгожданная тишина.
Мир. Pokoj.
Кто старое помянет, тому глаз вон!
«Все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья», – писал Суворов Румянцеву.
