Новый Мир ( № 7 2010) - Новый Мир Новый Мир

Истории, которые Луначарский и Горький находят смешными (!), — еще и повод для галантных игр с присутствующими при разговоре дамами. «„Вот видите, Марья Игнатьевна, — продолжает Горький, — какие вы, женщины, нехорошие. Портитесь даже после смерти. По-моему, теперь очередь за Марьей Валентиновной (Шаляпиной). Я смотрю на нее и облизываюсь”. — А вторая — Вы, — сказал Марье Игнатьевне Ив. Никол. — Я уже давно высмотрел у вас четыре вкусных кусочка. — Какие же у меня кусоч ь ки? — наивничала Марья Игнатьевна» [19] .

Юмор «пещерного» (по определению Евгения Замятина) периода советской истории шокирует только стороннего наблюдателя. Для современников Чуковского каннибализм — тема как минимум неудивительная. После­рево­люционная действительность в изобилии предоставляла сведения о всеобщем одичании.

Дж. Боффа в «Истории Советского Союза», в главе о поволжском голоде, цитирует выступление самарского делегата на Х съезде Советов (декабрь 1922 года.): «Положение поистине ужасное… Поддержите нас. Мы три года вас поддерживали, три года отдавали все силы Республике, отдавали наш хлеб… У нас дело дошло до того, что люди едят трупы людей» [20] . А вот другое документальное свидетельство: «Погибающие люди нашли себе еще один вид пищи. Стали есть трупы. Выкапывают из могил. Крадут из сараев и амбаров… Установлены случаи убийства и съедения родными больных, слабых, стариков, детей» (из той же листовки МК РКП(б) с призывом к трудящимся о помощи голодающим Поволжья, март 1922 года). В изображении зэка со стажем Д. Панина сталинские лагеря, где случаи каннибализма и трупоедства были единичны, выглядят чуть ли не заповедником нравственности «на фоне массового людоедства во время голода в Поволжье, особенно в 1923 году, и во время искусственного вымаривания крестьян при проведении коллективизации на Украине и в других местах» [21] . Правда, наметившаяся было ода лагерному гуманизму оказывается совершенно дезавуирована эпизодом, который тут же вспоминает мемуарист: «Когда один грузчик попал под колеса вагона и ему раздавило грудную клетку, в результате чего легкие каким-то образом отделились от тела и намотались на колесо, они были тут же съедены подбежавшим зэком».

Поедание глины и поедание себе подобных — противоположные полюса «оси голода», но крайние звенья пищевой цепочки смыкаются, образуя замкнутый цикл. Ведь глина — универсальный материал первотворения, в том числе — и человека. Сюжет о создании человека из земли или глины присутствует в мифах многих народов. Библейский Адам также сотворен «из праха земного» (Быт. 2: 7). Революция вернула homo sapiens к исходному состоянию: как прозорливо подметил в рассказе «Пещера» (1920) Е. Замятин, «теперь у многих глиняные лица: назад — к Адаму» [22] . В системе революционной архетипики даже тот, кто питается безобиднейшей неорганикой, — латентный каннибал.

«Идейное вегетарианство социализма», о котором А. Генис писал в эссе «Красный хлеб. Кулинарные аспекты советской цивилизации» [23] , можно, конечно, «связать с Библией», но есть у него и другое измерение. Вегетарианство нередко оказывается оборотной стороной «идейного каннибализма». Это хорошо заметно в биографии Гитлера. Анализируя в книге «Анатомия человеческой деструктивности» личность фюрера как клинический случай некрофилии,

Эрих Фромм ссылается на характерные « шутки , которые Гитлер любил повторять»: «Он придерживался вегетарианской диеты, но гостям подавали обычную еду: „Если на столе появлялся мясной бульон, — вспоминает Шпеер, — я мог быть уверен, что он заведет речь о ‘трупном чае’; по поводу раков он всегда рассказывал историю об умершей старушке, тело которой родственники бросили в речку в качестве приманки для этих существ; увидев угря, он объяснял, что они лучше всего ловятся на дохлых кошек”» [24] .

Те же, видимо, парадоксы садизма диктовали логику многих биографий послереволюционной России. На вопрос о том, как настоящий большевик может прийти к вегетарианству, убедительнейше ответил В. Зазубрин. Чекисту Срубову из повести «Щепка» (1923) после массовых расстрелов, участником которых он был, снится сон-аллегория. Плакатный образ «локомотива революции» превращается здесь в кошмарную картину гигантской мясорубки:

«Видит Срубов во сне огромную машину. Много людей на ней. Главные машинисты на командных местах, наверху, переводят рычаги, крутят колеса, не отрываясь смотрят вдаль. <…> И в самом низу, у колес, вертятся блестящие диски-ножи. Около них сослуживцы Срубова — чекисты. Вращаются диски в кровавой массе. <…> Чекисты не отходят от ножей. Мясом пахнет около них. Не может только понять Срубов, почему не сырым, а жареным.

И вдруг черви обратились в коров. А головы у них человечьи. <…> Автоматические диски-ножи не поспевают резать. Чекисты их вручную тычут ножами в затылки. И валится, валится под машину красное тесто. У одной коровы глаза синие-синие. Хвост — золотая коса девичья. Лезет по Срубову. Срубов ее между глаз. Нож увяз. Из раны кровью, мясом жареным так и пахнуло в лицо. Срубову душно. Он задыхается.

На столике возле кровати в тарелке две котлеты. Рядом вилка, кусок хлеба и стакан молока. Мать не добудилась, оставила. Срубов проснулся, кричит:

— Мама, мама, зачем ты мне поставила мясо?» [25] .

В масштабах социума именно садонекрофильский колорит является, пожалуй, определяющим в палитре времени. Навязчивое стремление к уничтожению всего живого просматривается в самых неожиданных культурных контекстах. Анатомию советской деструктивности можно изучать даже с помощью школьного учебника. Например, «Учебная книга по русскому языку для третьего года обучения» Д. Ушакова, А. Смирновой, И. Щепетовой, изданная в 1929 году, против всяких ожиданий, почти свободна от идейно-политической тенденциозности, зато одержимость авторов примерами откровенно садистского характера просто шокирует. Вот только некоторые из предлагаемых упражнений:

«Бежит голодная лиса. Хочется лисе раздобыть себе зайчишку на обед. А за лисой охотится человек. Убьет он лису. Хороша шубка у лисы»;

«Сидит сова. <…> Мальчик подкрался к сове. Мальчик убил сову»;

«Пробирается охотник через лес. Вдруг его собака остановилась. Смотрит охотник на дерево: там сидит куница. А внизу валяется беличья шкурка. Догадался охотник про дела куницы, про ее разбой: это она съела белочку и забралась в ее гнездышко. Но через минуту заплатит разбойница за свои дела, не успеет она шмыгнуть под дерево, в глубокую нору»;

«Миша наблюдал в ближайшем лесу дятла. Красивая пестрая птица бегает кругом ствола сосны. Птица держится за ствол цепкими пальцами. Длинный липкий язык быстро засовывается в щель. К языку прилипают насекомые. Голодный дятел с аппетитом проглатывает несчастные жертвы» [26] .

Педагоги честно готовят школьников к выживанию в мире, где альтернатива одна: съесть или быть съеденным. Но одновременно учебник и сам формирует доминантный психотип тоталитарной эпохи.

В период разрухи невыносимый голод заставлял абсолютно все рассматривать в качестве потенциальной пищи, как это делает находящийся на грани голодной смерти герой повести А. Неверова «Ташкент — город хлебный» (1923):

«А зачем это грачи кричат? Вот и этот ползет, как его… жук. Поймать надо и съесть. Ели собак с кошками лопатинские, а жук этот, как его…

А вон воробей прыгает. Все-таки есть и воробьи пока. Угу!.. Яшку бы с ружьем на него…» [27] .

У И. П. Смирнова были все основания рассуждать о «затаенном каннибализме» «настоящего советского человека» и о том, что, «даже готовя пищу, персонаж соцреализма остается живоглотом» [28] . Философ ограничивается ссылкой на роман Н. Вирты «Одиночество» и колоритнейшие сцены из «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого, где Мересьев «с наслаждением» рвет зубами «еще теплое, сизое, жилистое мясо» только что убитого им ежа, а позже, тоже «с наслаждением», поедает живых муравьев: «Маленькие насекомые яростно защищались. Они искусали Алексею руку, губы, язык, они забрались под комбинезон и жалили тело, но эти ожоги были ему даже приятны» [29] .

Впрочем, в качестве врагов новой власти советские авторы изображают тех же живоглотов, правда, их аппетит предстает уже не в героическом, а в гротескно-карикатурном свете. Три толстяка Юрия Олеши, чуть было не съевшие случайно попавшего на их стол продавца воздушных шаров, или подслеповатый нэпман из фильма Г. Александрова «Веселые ребята», собирающийся закусить живым поросенком, — такие же персонажи соцреализма, как герои Вирты и Полевого.