Порыв ветра, или Звезда над Антибой - Борис Михайлович Носик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мой дорогой Маньели, нынче вечером получил ваше письмо и спешу сказать вам, как оно меня растрогало. Дело не только в том, что меня трогает все, что вы делаете, даже не замечая этого, но и в том, что в душе моей зародилось по отношению к вам истинно дружеское чувство, я не умею все это должным образом выразить в письме, но вы представить себе не можете, до какой степени и ваши произведения и вы сами были там и остаетесь здесь мне близки.
Париж производит впечатление необычного достоинства, я никогда не видел его таким красивым. Я видел Кандинского совсем коротко, он уехал на отдых, а Домеля еще не вернулся.
Я просто шалею от удовольствия во время прогулок, и несмотря на разнообразные трудности нашего здешнего устройства до конца войны, я очень рад, что я здесь. Что касается абстрактной живописи, то здесь ее не видно, в этом смысле мало что изменилось».
Пересказав своему благодетелю кое-какие новости о парижских художниках и выставках, Никола не без гордости сообщает о роскошном своем столичном обиталище:
«… Я живу в особняке, который снимал Пьер Шаре, отсюда я ушел на войну, и случаю было угодно, чтобы вернулся сюда: большое ателье внизу, другое наверху, дети весь день проводят в саду, а я работаю без передышки. Жанин в Бретани у своей матушки, вернется к субботе. Мы все еще не придем в себя от того, что поселились в таком дворце. У меня настоящая лихорадка, как бывает, когда хочется работать, а в Ницце с этим было так трудно».
Такое вот восторженное письмо прислал из Парижа старшему другу Никола де Сталь, и его можно понять. Тем более, что период очередной депрессии сменился у него подъемом, и ему снова хотелось работать. И все, о чем он пишет в письме, было правдой: красиво, тихо и малолюдно было в тогдашнем Батиньоле, после былого затемнения сиял огнями центр Парижа, звучали музыка и смех в кафе, кабаре и «заведениях» (число которых было щедро увеличено по рекомендации ученого душеведа и человеколюбца доктора Геббельса). Лирически склонялись над Сеной влюбленные пары…
А война? А как же война? Да, да, война, чуть не забыл. Такая забывчивость непростительна. Как раз в те годы молодая эмигрантская писательница Нина Берберова прислала русским друзьям открытку из Парижа. Вполне оптимистическую, хотя и менее восторженную, чем письмо Никола к другу Маньели. Ей потом пришлось годами оправдываться за эту правдивую открытку перед русской эмиграцией и в конце концов сбежать от упреков в Америку… Впрочем, и наиболее политкорректные из французских биографов де Сталя тоже испытывают некое неудобство, цитируя это искреннее письмо, и с неизменностью добавляют ханжеское:«как это не парадоксально». Иногда даже пытаются объяснить, где тут парадокс: «Лувр был закрыт» и, конечно, еще: «люди умирали от голоду». Внимательный читатель вспомнит, что хотя Лувр был и правда на время закрыт, для парижан открыли один новый музей (музей еврейской опасности), ну, а с голоду за последние сто лет никто в Париже не помер.
На самом деле и в письме Сталя и в открытке Нины Берберовой не содержалось обмана, и словечко «парадокс» может смутить лишь тех, кто не знает, что о некоторых эпизодах новейшей истории Франции вспоминать не положено. К примеру о том, что жизнь оккупированного Парижа очень мало была похожа на жизнь оккупированных Киева и Варшавы.
Париж веселился, пел, танцевал (пели Эдит Пиаф, Морис Шевалье и все прочие), в Париже тогда снимали больше фильмов, чем до войны, выросли сборы театров, в Париже звучала музыка. «Как ни парадоксально», русская музыка. Ярче, чем до войны и до оккупации, Париж сиял огнями увеселительных заведений всех рангов и достоинства. Одних только тех, что были открыты для героев Восточного фронта, было больше сотни.
И, пожалуй, больше других служителей муз выиграли от военных трудностей художники и маршаны, продававшие произведения искусства(во всяком случае те из них, кто мог доказать свое арийское происхождение). Об этом отважился сообщить в своей книге один из ранних биографов Никола де Сталя Ги Дюмюр:
«Большинство крупнейших арт-дилеров были евреями, так что им пришлось бежать, но на их место пришли другие».
Тем временем в Париже (как впрочем и в Ницце, о чем рассказывал мне антиквар месье Жак Матарассо) появилось немало новых покупателей. Дело было не только в том, что исчезли многие возможности для вложения капиталов, но и в том, что появилось несколько богатых покупателей из Берлина. Одни покупали произведения для музея Гитлера, другие – для знаменитой коллекции маршала Геринга. Конечно, и те и другие нуждались в оплаченных советах французских знатоков, но за знатоками и советчиками дело не стало. Один из этих советчиков-галеристов (месье Жак Дюбур) стал в скором времени поклонником и другом де Сталя.
Понятно, что повышение спроса на произведения искусства облегчило жизнь и маршанам и художникам. Упомянутая выше Нина Берберова из тесной бийанкурской квартирки, где она жила с первым мужем-поэтом, переехала с новым мужем-маршаном в пятикомнатную парижскую квартиру. Впервые смогла снять хорошее ателье замечательная художница Зинаида Серебрякова…
Что же касается интереса молодых художников Парижа к абстрактной живописи, то этот интерес (по меткому наблюдению того же Ги Дюмюра) был в немалой степени обострен нападками правой прессы на «дегенеративную» живопись (русские могли бы подтвердить это наблюдение более поздним, послевоенным русским опытом).
Так или иначе, Никола приехал в Париж вовремя.
Глава 21. Новые знакомства, первые успехи
Всемирно известный гений абстракции Василий Васильевич Кандинский, к которому направил де Сталя благожелательный Альберто Маньели, не мог служить новому парижанину опорой в предстоящей ему нелегкой борьбе за выживание и место в искусстве. Кандинский устал, и жить ему оставалось чуть больше года. А вот со вторым собратом Маньели по абстрактному искусству, с голландцем Сезаром Домеля молодого де Сталя связала дружба (как часто бывало со стороны ненадежного Сталя, пылкая и не слишком долговечная).
Домеля жил тогда в известном среди парижских художников «Квартале цветов» на бульваре Араго (том самом, где больше полвека снимал студию герой любовной лирики Анны Ахматовой мозаичист Борис фон Анреп). Никола чуть не ежедневно отправлялся из своего Батиньоля в студию нового друга на велосипеде, да и Домеля нередко добирался в батиньольский «дворец» де Сталя, вызывавший всеобщее восхищение. Вот как
