Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тихо, уютно в квартире, но из головы никак не уходят воспоминания, и одно чувство — ожидание — владеет им безраздельно. Ожидание и ожидание. Оно уже становится нестерпимым, как нестерпимым бывает последний день в тюрьме, перед объявлением выхода на свободу.
Но вот до слуха донеслось какое-то металлическое звяканье, — там, во дворе. Сергей насторожился. Кто-то открывал калитку, ему хорошо знаком этот звук... Шаги... Конечно же это они! Вдвоем! Уже на ступеньках...
Кравчинский распахнул дверь, и тут же, без слов, друзья обнялись.
— Узнали? — взволнованно спросил Стефанович.
— Как забыть? Всем агентам розданы ваши фотографии.
Он поблагодарил товарища, который привел Стефановича, и тот ушел. Уединившись, изолировавшись от всего мира, они радовались удаче.
— Не думал, что встречу вас здесь. — Проговорил гость. — Мы были уверены, что вы до сих пор в Швейцарии.
— Там нечего делать, — хмуро сказал Кравчинский. — Уже месяц, как я здесь. — И сразу же перевел разговор на другое: — Как же вам удалось проникнуть сквозь полицейские заслоны? Вас разыскивают повсюду, на всех перекрестках.
Стефанович улыбнулся.
— А мы преспокойно загорали.
— Как? — удивился Сергей.
— Да так. Как только очутились за воротами тюрьмы, переодетый в офицерскую форму Осинский подхватил нас и повез на Днепр. Там уже стояла заранее приготовленная лодка, и мы, не теряя времени, поплыли вниз по течению. Днем плыли, а на ночь втаскивали лодку на берег и ночевали в ивняке.
— Хорошо придумали, — радовался Сергей. — И далеко вы так путешествовали?
— До Кременчуга. В Кременчуге нас встретил с паспортами Осинский, — добавил Стефанович.
Сергей восторженно смотрел на друга. «Ростом так себе, а ведь сумел тысячи мужиков поднять! Недоверчивых, упорных...».
— Валерьян рассказывал, что, пока мы плыли, полиция перевернула весь Киев. — Стефанович рассмеялся, показав при этом два ряда белых зубов.
— Хорошо то, что хорошо кончается, — проговорил Кравчинский. — Могло быть куда хуже. Эта ваша затея с царской грамотой...
— Знаю, знаю, — не дал договорить Стефанович. — Все это, мол, никуда не годится, самозванщина... — Взгляд его вдруг стал твердым и строгим. — А что, в конце концов, мужику за дело, как и каким образом дадут ему землю? Для него главное — земля. Земля и воля.
— И все же обманом этого добиваться нельзя. Народ должен убедиться в необходимости свержения царизма как власти паразитической, антигуманной. Народу нельзя подсовывать нового, лучшего царя, надо призывать к свержению монархии — вот в чем суть.
Стефанович замолчал. Стоял, крепко вцепившись пальцами в спинку кресла, смотрел в окно, где спокойно и равнодушно струились белые сумерки.
— Ну, и хозяин из меня! — вдруг спохватился Сергей. — Не успел ввести в дом, как набросился... Прости, Яков.
Они давно перешли на «ты», но ни тот, ни другой этого не замечали.
— Что теперь думаешь делать? — поинтересовался Сергей.
Стефанович оторвался от кресла.
— То же, что и все.
— По-моему, вам хоть на короткое время надо скрыться. В Петербурге весьма небезопасно.
— Конечно, другим, тебе, например, опасность не грозит, а нас, грешных, жандармы так и подстерегают, — не без иронии подтвердил Яков.
— Ваш побег — это нож в сердце Третьего отделения. Оно будет прилагать все силы, чтобы вас выловить.
— Что ж, — неуверенно сказал Стефанович, — это их дело, пусть ищут, но вперед загадывать не будем.
— Согласен.
Когда ложились спать, сумерки за окном заметно поредели, четче обозначились силуэты деревьев. В город просачивалось свежее северное утро.
XVII
Он давно ждал этой встречи, хотя — по соображениям конспирации — долго на нее не шел. Только теперь, когда побег из Лукьяновки несколько отвлек внимание полиции от Засулич и появилась реальная возможность отправить девушку за границу, Сергей решил навестить ее.
С Николаем Алексеевичем Грибоедовым, у которого скрывалась Вера, Кравчинский был знаком еще по Женеве, где тот был некоторое время в эмиграции. Николай Алексеевич служил в Государственном банке, а проживал в Песках. Туда Сергей и поехал в один из будничных дней, утром, когда люди заняты и меньше слоняется зевак. Провожала его Фанни, она после суда над Верой принимала участие в стычке с полицией, поэтому знала Засулич, знала и новое ее местопребывание.
Бричка весело неслась по утренним улицам города. Фанни молчала, слегка прижимаясь к Сергею. Кравчинский всем своим существом чувствовал, что все более скучает без этой девушки, что каждая их встреча оставляет в его душе что-то необыкновенно хорошее... Что же это? Может быть, чувство, которое он всегда гнал из сердца, хотя и понимал, придет время, и оно, это чувство, которому подвластны все, заполонит и его.
Ему двадцать семь. Вот-вот, на днях, тринадцатого, исполнится... Где-то Новый Стародуб — его колыбель, первая житейская пристань; Славянск с могилой отца, Михайла Фаддеевича; Кременчуг, где мать с внучками — детьми рано умершей Анны, сестры... Где-то брат Дмитрий... Как давно это было!.. Проведать бы, да все некогда...
Двадцать семь. Возраст зрелый. Сделано же — хотя и ценят его за что-то — мизерно мало. Надо торопиться. Она, думал о Засулич, сразу начала с того, к чему они никак не приступят. Убийство — преступление, но одних проповедей мало. Наступает время действия. Жестокость за жестокость, кровь за кровь. Палачи сами подводят себя к этому.
Солнце едва-едва пробивалось из-за туч, скупо освещало повлажневшие за ночь дома, мостовые. С Балтики веяло свежестью.
— Тебе не прохладно, Сергей? — спросила Фанни.
Удивительная вещь! Столько встречалось девушек, а почему-то таких чувств, как к ней, к Фанни, не ощущал. Она волнует. Волнует ее веселость, блеск глаз, улыбка...
Бричка подкатила к дому, остановилась.
— Нам выходить.
«Влекут ее доброта, искренность».
Сергей рассчитался с извозчиком, сошел, подал руку девушке.
«Кто знает, чем вызывается, из чего соткано это чувство», — подумывал.
Поднялись на второй этаж. В коридоре попахивало кухней.
Перед обитой старым одеялом
