Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ваша светлость!
Кравчинский приостановился, с удивлением взглянул на исхудавшего, небрежно одетого человека в фуражке земледельческого ведомства. Вдруг глаза его засветились радостью.
— Николай! Морозик!
Они стояли посреди аллеи, не отрывая взгляда друг от друга.
— Высушили тебя... Пожелтел...
— Ничего, хорошо, что таким остался. Дворник не советовал заходить к тебе, вот я и подкараулил...
— Напрасно. Вошел бы, и все... А это у тебя откуда? — кивнул на фуражку.
— Один молодой землемер дал, встретились с ним у Дворника. Саша говорит — так будет надежнее.
Свернули на боковую дорожку. Было еще рано, солнце висело над макушками деревьев, отсыревший за ночь воздух охватывал неприятным холодком.
— На, надень, — Сергей подал Николаю дождевик. — К своим не заходил?
— И не буду заходить. Хватит с меня и одного раза. Послушался тогда, а все равно не помогло. Взяли, как видишь, ни на что не посмотрели.
— Могли и осудить.
— К этому шло. Думал, не отвертеться мне.
— Отец, наверное, помог?
— Вероятно. Уговаривает оставить все, заняться наукой. Не вернусь я к нему.
— Жаль, — сказал Кравчинский.
— Почему?
— Да потому, что своими возможностями ты мог бы оказать значительную помощь организации.
— Имеешь в виду материальную, финансовую помощь?
— И это. Одному Лизогубу трудно.
Помолчали.
— Тебе со мною здесь говорить небезопасно, Сергей. Может, сейчас лучше разойтись, а вечером встретимся?
— Пустяки. Ты вот что... — окинул товарища быстрым взглядом, — пойди сейчас к цирюльнику. Жду тебя возле вон той скамьи.
Через полчаса — Кравчинский за это время успел купить и просмотреть «Петербургские ведомости» — подошел чисто выбритый, с порозовевшим от массажа лицом Николай. Он теперь выглядел несколько пристойнее.
— Ну вот, — проговорил Сергей, — теперь все хорошо. К тому же пора, пойдем завтракать. Мой сан не позволяет мне питаться в столовых, рестораны же еще закрыты, поэтому поедем в кафе.
Они взяли пролетку, по Цепному мосту перебрались на другой берег Невы и остановились возле кафе на Пантелеймоновской. Посетителей почти не было. Сергей заказал завтрак.
— Как ты себя чувствуешь, Николай? — спросил, когда немного перекусили.
— Не блестяще, как видишь. С вами, надеюсь, поправлюсь. — На худом его лице заметно обострились скулы. — А было плохо, очень плохо. Думал — пропаду, сойду с ума. Одиночество, молчание, безлюдье — это ужас, невозможно даже представить. От этого человек сохнет, теряет чувство пространства, времени, всего окружающего, у него притупляется способность мыслить... Не говоря уже об элементарной способности двигаться, нормально питаться, спать. Сначала я писал стихи и выцарапывал их на стенах, потом создавал в своем воображении целые фантастические произведения, и вымышленное мною не давало мне покоя, преследовало, я жил в постоянном ожидании сумасшествия. Что это было за время! Сплошной страх. Особенно ночью. Казалось, терпение вот-вот лопнет, утратится контроль над собою, и тогда... Более всего боялся, чтобы во время припадка сумасшествия не выдать товарищей, не назвать их имен...
Николай умолк, задумался.
— Изобретательные на пытки наши палачи, — сказал Кравчинский. — Но они своего дождутся. — Резким движением руки он взял чашечку, допил остаток кофе.
— А как тебе жилось? — спросил Морозов. — Ты ведь тоже хлебнул горя.
— Хлебнул. На родине меня считают счастливцем, баловнем судьбы, но вот видишь, как получилось. В Италии, однако, было легче. Представь себе, в «Санта Марии» мы организовали секцию Интернационала, мой друг Карло Кафиеро переводил «Капитал», а я... Мне захотелось овладеть итальянским языком. За девять месяцев я его осилил.
— Книги, изучение языка, вообще какое-либо занятие — спасение для заключенного. Именно книгам я обязан своим выздоровлением. Когда стало невыносимо и я повторял самому себе: «Ты уже сумасшедший, сейчас начнется бред, убей себя!» — принесли Брет-Гарта «Искатели золота». Я набросился на книгу, как голодный на пищу. И — чудо! Приключения героев постепенно вытеснили из моей головы черные мысли. Мой мозг прояснился, нервы окрепли, я заказывал что-то новое и читал, читал... Никогда книги не были мне так близки и дороги. Я жил жизнью героев, думал вместе с ними, страдал, любил, ненавидел, я будто входил в другую жизнь.
— Ты в нее и вошел, мой друг, и в этом сила твоя и победа, — сказал Сергей. — Нет ничего страшнее неверия, утраты определенности. Тогда человек кончается. Остается его плоть, а душа, дух, интеллект летят в тартарары. Мы с тобою убедились в этом, будучи за границей.
...Просидели около двух часов. Уже прояснилось, исчезла надоедливая мгла. Где-то за окном, среди первой молодой листвы, попискивала синица. Николай даже потянулся к окну, да так и застыл, вслушиваясь в незамысловатое пение птицы. Встреча, дружеский разговор, выпитый кофе взбодрили его, влили свежие силы. Это был уже не тот бледный, с синяками под глазами незнакомец, что неожиданно встретился в воротах Летнего сада, а решительный, хотя немного и помятый жизнью, человек. Он был еще по-девичьи мил, но суровость борца явно светилась во всем его облике.
Кравчинский достал из нагрудного кармана часы, взглянул, молча положил назад.
— Ты торопишься? — спросил Николай.
— Скоро обед. Надо торопиться, чтобы не пропустить графа Палена.
— Зачем тебе граф Пален?
— Есть интерес. Хочешь, пойдем вместе.
— Не понимаю... Ты действительно с ним встретишься?
— Думаю, что да. Потом все поймешь... Потом. — Сергей подозвал официанта, рассчитался, небрежно бросив «на чай», и они оставили кафе.
— Пален — один из самых злостных наших врагов, — сказал Кравчинский уже на улице. — Это он настоял на применении к осужденным жестоких мер, добился отстранения присяжных заседателей от участия в политических делах. За это он должен поплатиться. И плату с него возьму я лично. Вот для этого я должен выслеживать зверя, чтобы знать его повадки.
— Что ты задумал,
