Миссис Больфем - Гертруда Атертон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Говорили ли вы Джиму Бродрику, что доктор Анна обвиняет миссис Больфем?
– Конечно, нет. Он перелез бы через забор в первую темную ночь.
– Было ли у вас искушение сказать ему это?
Она отодвинулась еще больше назад и смотрела на него из-под опущенных век. – Искушение? Что? Почему бы стала я… Я не сказала ни ему и никому другому. Это только и имеет значение.
– Вот именно. Я страдаю предосудительным мужским недоверием к способности женщины сохранить секрет. Я должен был бы знать, что вы можете быть исключением. Но Бродрик, – ваш старый друг и сверхъестественно проницателен в деле.
– O!
– Вы не сказали мне, почему вы лично так твердо уверены в преступности моей клиентки. На вас менее, чем на кого-либо, мог повлиять бред тифозной больной – обычные галлюцинации – а также все сентиментальные и романические теории этих недоделанных женщин, посвящающих свой досуг сетованиям на свою полноту, игре в бридж и беготне по Нью-Йорку. Если вы думаете, что миссис Больфем виновна, вы должны иметь определенную причину, быть может доказательство.
Она не могла догадаться, что он только испытывает ее. Она вообразила, что его настойчивость вытекает из предчувствия и желания знать худшее. Наступил час, которого она боялась и желала, и она едва не упустила этот счастливый случай. Последние недели, полные новых впечатлений и работы в Нью-Йорке, бессознательно успокоили ее. С некоторого времени она уже стала сомневаться, могла ли она, в час испытания, изменить старому знамени, но ни на одну минуту она не переставала желать всей силой своей сконцентрированной воли, чтобы он оставил миссис Больфем. И если она иногда торжествовала, что не способна на безнравственный поступок, в другие минуты так же точно чувствовала отвращение к себе. Она говорила себе, что крупный ум жесток. Конечно, не ради забавы, а в случае строго рассчитанной необходимости. У нее было даже подозрение, что это как раз та форма величия, которой обладала миссис Больфем, и это только увеличивало ее презрение к себе самой и наполняло ее новой формой ревности.
Она резко спросила:
– Права ли в своих предположениях Сара Остин: вы влюблены в миссис Больфем?
– Какое это имеет отношение к делу?
– Да, имеет.
– Не думаю, чтобы вы ждали ответа на этот вопрос, но всё-таки могу сказать следующее: пока она моя клиентка и в заточении, мне некогда думать о личных отношениях – о любви, особенно. Мое дело выпутать ее и на это уходит шестнадцать часов из двадцати четырех. Я не должен был бы быть у вас, но отдых, развлечение – обязательны хоть изредка.
– Было бы прелестно, если бы вы за тем и за другим приходили сюда. – Это было сказано вежливо, хотя и не слишком поспешно, и она сочла невозможным улыбнуться.
– Да, охотно, но стану избегать этой темы для наших разговоров. Этот путь не ведет к отдыху. Поэтому, теперь мы должны закончить. Почему вы считаете виновной миссис Больфем?
– Если я докажу это откажетесь ли вы от процесса?
Он колебался и смотрел на нее пристально, сквозь полузакрытые веки.
– Да, – сказал он, наконец. – Тогда я приглашу к ней одного из адвокатов, с которым я вступаю в компанию с Нового года.
Она снова сидела выпрямившись, сжимая руки и стремясь ответить безразличной улыбкой на его пытливый взгляд – Будет ли у вас тогда время чтобы любить ее?
Он снова колебался, хотя и начинал ненавидеть себя. Он чувствовал, будто поймал в западню какую-то прекрасную, дикую жительницу лесов, но какая-то внутренняя неизбежность подстрекала его.
– Вероятно, нет. Теперь вы скажете?
– Вот!
Она соскользнула с дивана и смело глядела на него, высоко подняв свою маленькую голову. Ее высокомерные движения были бессознательны, но ему она казалась очень милой и гордой, когда стояла так перед ними в первый раз он заметил всю тонкость этого изящного и подвижного лица.
– В действительности, я ничего не знаю, – весело сказала она. – Но вот что. Если бы вы или кто-нибудь другой, не виновный, были в опасности, я бы чувствовала в себе стремление распутать некоторые узлы. Естественно, что в противном случае я бы этого не сделала. Миссис Больфем наш старый друг, а также – да – наша местная гордость. Может быть это абсурдно, но это так. Мы должны наблюдать за Джимом Бродриком. Он узнал о близости, существовавшей между доктором Анной Стейер и миссис Больфем, а также то, что здесь знают все – что они были одни, вместе, все утро после убийства. Я предупрежу мою тетку. Едва ли он может проникнуть к ней, теперь особенно. Он добивается вовсе не подтверждения, а только нового сенсационного рассказа, чтобы взвинтить дело. А так как повергла в прах миссис Больфем печать, то свидетельство женщины, в положении доктора Анны, будет колоссальным триумфом.
Она пошла к столику, у дальней стены, зажгла спичку и поднесла ее к спиртовой лампочке. – Сейчас приготовлю вам чай. Это успокоит вас, не возбуждая, после чая вы должны лечь спать. Очень жаль, что мама не держит в запасе виски.
– Я никогда не пью, пока занят процессом. Это мое преимущество над противной стороной. Будет чудесно снова выпить чаю в вашем обществе, хотя, должен сказать, что вне вашего дома я еще не выпил ни одной чашки чаю за всю свою жизнь.
Настроение было такое приятное и светлое, как будто все нависшие тучи вдруг умчались из этой комнаты. Молодая пара, сидя за маленьким столиком, уничтожала великолепные сухари, говорила о войне и пила чай, который настаивался «три минуты».
27
За три дня до начала суда, миссис Больфем уступила советам своего защитника и приятельниц и приняла женщин-репортеров – не только тех четырех, которые зависели от мисс Кромлей, но и представительниц всей «женской печати» Нью-Йорка и Бруклина.
Они появились, в полном составе, в три часа после полудня, и польщенная миссис Марк ввела их наверх, где заранее приготовила все стулья, какие нашлись в тюрьме. Они столпились в маленькой приемной, стараясь расположиться удобно раньше, чем отворилась дверь в спальню, откуда вышла миссис Больфем.
