Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Адельберт фон Шамиссо

(1781–1838)

Речь старого воина по имени Пестрый Змей в стане индейцев племени Крик

От президента Джексона гонецК индейцам Крик направлен был с веленьем,И к их селенью прибыл наконец.

Уйти приказывалось в тот же день имС левобережья Миссисипи прочь —С земли, дотоле бывшей их владеньем.

Ничто им больше не могло помочь —На племя Крик обрушилась невзгода.И вот, не в силах горя превозмочь,

Вожди сидели молча. НепогодаШумела в деревах, среди ветвей.Но, словно Нестор своего народа,

Встал, опершись на плечи сыновей,И вышел в круг, и стал посерединеВеликий вождь, столетний Пестрый Змей.

И рек: «О братья, мы узнали ныне,Что милостив Отец Великий к нам,Радеет он о краснокожем сыне.

Он милостив, ко всем его словамЯ был всегда почтителен глубоко;Он милостив, я повторяю вам.

Когда впервые он приплыл с востока,Он кроток был и больше не хотелВ Большой Воде скитаться одиноко.

И краснокожий брата пожалел:Тот лишь хотел разбить свои вигвамыИ обучить всему, что сам умел.

Нас, живших здесь, — все мысли были прямы,Без тени лжи; он был нуждой томим.И заключили с ним союз тогда мы,

И трубку мира мы курили с ним,Он с нами был как с воинами воин,Мы вместе на ветру вдыхали дым.

Чтоб он согрелся, был костер устроен.Была тогда земля ему дана:Он кроток был, он братства был достоин.

Ему войной грозили племенаНедружественных бледнолицых Юга.Они напали. Началась война.

Без нас ему пришлось в сраженье туго, —На помощь мы пришли к нему тогдаИ оскальпировать не дали друга.

И вот ушла великая беда,Стал исполином бледнолицый скоро,Он истребил огромные стада,

Все взял себе, не встретивши отпора,И гнал на запад множество племен,Шагая через реки и озера.

Он заслонил спиною небосклон,Ему служила вся равнина ложем,И стал для нас Отцом Великим он.

И повторял нам, детям краснокожим,Что любит нас, и нам велел идтиВперед, вперед, пока идти мы сможем.

ОкГ?ни встал на его пути —Он растоптал их твердо и сурово,И даже их могил нам не найти.

Отец Великий не желал дурного,Он добр, ему всегда нас было жаль,И день пришел, когда сказал он снова:

„Вы слишком близко! Вдаль ступайте, вдаль!“Увы, уже тогда мы замечали,Что наших воинов гнетет печаль.

Дурные мысли их обуревали:Они стояли у могил отцовИ бледнолицему отмстить мечтали.

И оставался след от их зубовНа сапогах его. И стал он строже,И рассердился он в конце концов.

„Ленив и скудоумен краснокожий!“ —Сказал он и погнал рекой свинцаНа запад нас. Но нас он любит все же.

Как понял я Великого Отца,Гнев пробудился в белом человеке,Но он не отвращал от нас лица,

Когда велел: „Идите вдаль, вовекиВладейте той страной, что там лежит,Покуда вспять не повернули реки“.

Но слышу я, он ныне говорит:„Ступайте прочь, оставьте земли эти —Вам этот берег не принадлежит.

За Миссисипи прочь ступайте, дети!Там хорошо, в лесах — живите там,Покуда есть леса на белом свете“.

О братья, но сказал ли правду намОтец Великий? Не придется ль далеБрести на запад? Нет, его словам

Поверим мы, как прежде доверяли.Но наш Отец Великий огорчен,Что белых наши люди убивали…

За это нас не любит больше он.Где те, что будто нивы, плодовиты, —Где воины бесчисленных племен?

Они его солдатами убиты —Кто непокорен был, тот в битве пал.И больше негде нам искать защиты…

О братья, я молчу. Я все сказал».

Руина

Вдали от мира, средь высоких гор,Измученный, я шел стопой неверной,И отдыхал мой утомленный взор.

Я шел по скалам, где одна лишь сернаМеж ледников отыскивает путь, —Там я блуждал, тоской объят безмерной.

Какое бремя мне теснило грудь —Не надо спрашивать: свою тревогуВ моей узнать — посмеешь ли дерзнуть?

Дул ветер, вечерело понемногу;Я разложил костер, и от костраБагровый отблеск падал на дорогу.

Я у скалы укрылся до утра,Но под напором ветра ледяногоОбвалом угрожала мне гора.

Взяв головню, я в путь пустился снова:Руины видел я издалекаИ к ним пошел средь сумрака ночного.

Вокруг вершин лежали облакаИ вниз, в ущелья, медленно стекали,Напоминая, что гроза близка.

Как я добрался — расскажу едва ли…Не осветила стены головня:Во тьме руины предо мной предстали.

«Укройте, своды древние, меня, —Промолвил я, — от бурной непогоды,Дождаться дайте мне прихода дня!»

В тех стенах трещину пробили годы:Она едва впустить меня моглаПод ветхие, разрушенные своды.

Пред факелом рассеивалась мгла,И переходов узких вереницаМеня все глубже в темноту вела.

Мне о порог случилось оступиться,И я не знал, переступив порог,Часовня это или же гробница.

При свете факела я видеть могТо статуи, то старые картины,То ржавую кольчугу, то клинок.

Я лег средь мусора и паутины,И вскоре тяжкий сон объял меня.Я чувствовал, что темные руины

В мерцанье угасавшего огняМеня чаруют росписью стенною;Но скоро догорела головня…

Я страха своего теперь не скрою,О нет, словами я не передамТого, что разыгралось предо мною.

Картины слабо засветились там;Я задрожал, пришелец одинокий,Неведомым внимая голосам.

И разнеслось: «Вставайте, лежебоки!»Так деревянный истукан, дрожа,Воззвал, как бы отринув сон глубокий.

Он встал, руками слабыми держаКорону, всю источенную тленьем,И меч, который покрывала ржа.

И воскрешенный княжьим повеленьем,Явился воинов истлевших строй,Подобных нечестивым привиденьям,

Что нам мерещатся ночной порой.В сутану облаченный, с князем рядомСтоял старик — разгневанный, седой.

Казалось, князь командовал парадом.Он строго осмотрел своих людейИ к старцу подошел с надменным взглядом:

«Я слаб, монах, но ты еще слабей, —Помиримся, не время для раздора;Покрой меня сутаною своей».

И к войску: «Скоро в бой, солдаты, скоро!Вы заслужили тысячи похвал.Алтарь и трон! Нам не уйти от спора!

Из вас любой сражаться клятву дал!Живые лгут, что мы — добыча гнили,Никто из нас оружья не слагал!

Они вопят: „Мертвец, лежи в могиле!“ —Но есть доспехи и мечи у нас,И мы еще коленей не склонили.

Они злословят, будто пробил часИ день настал, — но нас не взять обманом:Кругом глухая ночь, и свет погас!

Так это свет? Смешно!» И смехом страннымВо тьме глубокой засмеялся он,Но стал внезапно прежним истуканом:

Тут молния, как огненный дракон,Сверкнула, и раската громовогоБыл голос многократно повторен.

Все мертвым, деревянным стало снова,И лишь потом, когда сгустился мрак,Фигуры вновь смогли промолвить слово.

Тогда монах сказал в потемках так,Простерши руку пред собой тревожно:«Вам небо подает последний знак!

Все то, чему вы дали клятву, — ложно,А небеса безжалостны к врагам.Одумайтесь, пока еще возможно!

Я вам истолкованьем знака дам:Вы захотели непомерно много, —Бог ныне возвестил о гневе нам.

Мы, благочестье соблюдая строго,В смирении колена преклонив,Споем „Te Deum“ и восславим Бога!»

И зазвучал неслыханный мотив —Я сон прогнать хотел, меня душивший, —Псалом был омерзительно фальшив.

А каждый призрак, голову склонивши,Гнусил «Te Deum», обнажив чело,Светясь, подобно древесине сгнившей.

Но время беспощадно истекло;Рассвет упрямо пробивался в щели,И солнце наконец почти взошло,

И призраки молитву не допели:Застигнутые ранним светом здесь,Они смолкали и деревенели.

Тогда верховный князь затрясся весьИ с воплем стал на помощь звать монаха:«Скорей, старик, сутаной щель завесь!

Взбирайся на алтарь, не зная страха,Убей рассвет — иль нам спасенья нет,И наше царство — не дороже праха!»

Старик взобрался на алтарь в ответНа вопли князя, но не снял сутаны…А между тем сквозь щель струился свет.

И дрогнул призрак, встретив нежеланныйЛуч света, в тень спустился, и кругомОпять стояли только истуканы.

Виднелись в освещении дневномТут — статуя, там — старая картина…И я смеялся над безумным сном.

Я в церкви был — заброшенной, старинной.Лишь хлам и ветошь наполняли зал,А посреди — фигура властелина:

Повержен, деревянный князь лежал.На миг мой взгляд на нем остановился,Я, наклонясь, его корону взял

И вышел прочь. На землю свет струился,Сверкали снежные вершины гор, —День победил. Я истово молился,

И был слезами затуманен взор.

Детлеф фон Лилиенкрон