Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Джонки

(Макао)

То в утренний туман бесследно канув,То разметая облачный покров,Плывет армада джонок и сампановИз бухты в море на привычный лов.

Плывет, блюдя традицию столетий,Все удаляясь, но еще в виду —Чтоб сети опустить при первом свете,Плывет меж скал, под первую звезду.

Плывет туда, где дремлет даль нагая,Куда, как прежде, гонит нищета,В глубины одиночества вдвигаяОглаженные старостью борта.

Мертвое Макао

Отживший город лег вокруг залива,К воде прильнул, устало омертвел,И джонка в гавань тянется стыдливоВзамен былых надменных каравелл.

Уже ничье не потревожит судноОтливом обнажаемого дна,И под эдиктом вечным беспробудноПочиет в паутинах тишина.

В названьях улиц тлеет отблеск честиИезуитов и бойцов былых;Года и дни свершают бег на местеНад чередой строений нежилых.

Решительно и резко ночь настанет,Заполнив каждый угол и изгибНа улицах, и дальний выстрел грянетНад цитаделью, словно слабый всхлип.

И шагом женщины идут нескорымТогда, еще крестясь по временам;И сходятся перед пустым соборомОни, кто были днем незримы нам.

Они бредут туда, где дремлет Прайя,Где все песком затянуто в порту,И ждут, в уме слова перебирая,И сами понимают их тщету.

Шуршат кривых деревьев вереницы,О берег море трется тяжело,Таращит город мертвые глазницыИ копит в сердце вековое зло.

Часы на дальней башне бьют уныло,И женщины домой брести должны.Высокий крест святого МихаилаЧернеет в блеске меркнущей луны.

Лишь далеко вверху лучи, как прежде,Струит старейший в Азии маяк,Подвижнически рассекая мракДля тех, в чьем сердце место есть надежде.

Невольники

Южнокитайский воздух полон стона:Напев разгрузки фрахта так знакомВсем кули, от Шанхая до Кантона;По трапу — в такт, кто с бочкой, кто с мешком.

Нещаден стук надсмотрщической трости,Однако наступает вместе с нимМиг отвлеченья от стыда и злости,И труд уже не столь невыносим.

Они живут и спят на джонках грязных,Едят глотком — не важно что, когда.А чайные полны поэтов праздных —Им тоже ритм нужнее, чем еда.

«Смотри на звезды восхищенным взглядом!Все, что живет — благодарит богов!»О нет, не все; а подтвержденье — рядом,От чайной до причала — сто шагов.

«Но кули спят, им ни к чему уловки,А что поэт? Покорен ли судьбе?»Нет, не сильней, чем висельник — веревки,Поэты жаждут милости к себе.

И тот, кто приглядится из вселенной,Увидит, что в трудах различья нет:Из трюма груз выносит раб согбенный,Из тишины выносит звук — поэт.

Для них в одном спасенье и порука:Да будет ровен такт и верен счет, —Ведь рухнет кули, не услышав стука,Утратив ритм, поэт с ума сойдет.

Однако сном ли, нищим ли обедом,Но все же обрываем труд раба, —И лишь поэту перерыв неведом:Всечасна мука, такова судьба.

Вовек не знает он труда иного,Беснуется в объятьях немоты,Но тяжко тащит в жизнь за словом слово:Единый ритм — до гробовой плиты.

Портовые города

Лишь гавань моряку верна.Мир слишком зыбок и нетверд.Обманет друг, солжет жена,И не изменит только порт.

У многих семьи там, вдали,В тумане, где-то за кормой, —Но этот слабый зов землиК беде ведет, а не домой.

В любом порту найдется дом,Где я посплю на берегу:Валюты, нажитой с трудом,Я в эту ночь не берегу.

Про деньги позабуду я,Чуть окажусь на корабле.Лишь города — мои друзья —Опять зовут меня к земле.

Шанхай, зловонный, гордый порт,Гонконг, одетый сединой,Рейкьявика холодный фьорд,И Рио — рай, вполне земной.

И Порт-Саид — столица шлюх.И Йокогамы грозный рок,И Сингапура тяжкий дух,И вжатый в лед Владивосток.

Буэнос-Айрес — парапетС концами неизвестно где,И нефти неизбежный следБлиз Байя-Бланки на воде.

Джибути — коль не боязлив,Сойди да заживо растай;Ханчжоу, спрятанный в залив, —Врата, ведущие в Китай.

Перт, Брисбен — в сумраке, в дымуОни живут во мне, как стая, —Пока другие за кормуГлядят, остатки дней считая.

Предел терпения

Как долго длится день на корабле:Дробится в море солнце, как в стекле,Слой низких туч, прорвавшись, допустилЛучи на грязный палубный настил.

Тягуч и долог день на корабле,Закроешь дверь — но и в каютной мгле,Пробьется луч меж саржевых гардинПрольет на фотографию кармин.

Задремлешь ли в каюте, налитойДо потолка — полдневной духотой?Ударят склянки — только в их числеСтруится время здесь, на корабле.

На вахте ночью отстоять не трудно:Глядишь, мигнет вдали другое судно,Днем — ты у вечной мысли в кабале:Как много тросов здесь, на корабле!

Закрыть глаза, да не смотреть бы косо,Не подбирать бы ни крюка, ни троса,Да нет: поди, не думай о петлеВ тягучий, долгий день на корабле.

Корабль дураков

Средь моря наше призрачное суднов тумане заблудилось. С этих порМы поняли, что разум — сущий вздор,что вспоминать о прошлом безрассудно.

Да что там смерть — игра пошла почище:мы бесконечный завели картеж,еще у нас имелся табачищеубийственный, затянешься — уснешь.

И женщина, которая хотела,чтоб очередью и по доброй волемы шли на зов ее нагого тела —как соблюдали вахту мы дотоле.

Картографической татуировкойВесь торс ее сверкал и напрягался, —она сердилась, если мы неловконе совершали выгодного галса.

Две глобуса разъятых половинкиее грудей являла нагота;поверх сосков, студеных, словно льдинки,всегда была в снегу ее фата.

Но, повторяя путь по многу раз,ее пресытить мы бессильны были, —и в ярости она честила нас:«Нет, не во мне вам место, а в могиле!»

Мы ухмылялись. «Вправду, Мессалина.В могилку хочет гвардия твоя,но нас не примут ни песок, ни глина —придется быть добычей воронья!»

И был таков ее ответ на шутки:«Уж я-то знаю — есть мужик могутный,как раз погостный сторож; так что — дудки!Ловите ветер, сволочи, попутный!»

Идея очень полюбилась нам:судьба способна, значит, на уступки!Посудина помчалась по волнам,утихли свары, и погасли трубки.

Так плыли мы, едва ли не века,решительно не ведая — куда;но стала желтой за бортом вода,земля — мы поняли — недалека.

Вверх по реке был наш подъем непрост,сплетались в ней жгуты древесных жил, —но наконец-то нам предстал погост,а рядом сторож в самом деле жил.

При удочке, над глинистым затоком,он восседал — с седою головой.Он ухо сына старшего брелокомпривесил на цепочке часовой.

Он рявкнул нам: «Здесь больше нет ни пяди!И захочу, так не смогу помочь!Забито все, что спереди, что сзади!Себе ни метра нет!.. Плывите прочь!»

Он обменялся взглядом с нашей бабой,замолк, привстал, забыв про поплавок,и, черепом тряся на шее слабой,пошел к ограде отпирать замок.

(Нам представлялся ряд сравнений шалый:Отелло с Дездемоной? Или нет, —нет, Гретхен с Мефистофелем, пожалуй.Нет, не видал подобной пары свет!)

Мы, вожделея, ожидали тупо;вот, обнажаясь под блистаньем звезд,она пошла в объятья полутрупа,открыв для нас дорогу на погост.

Мы поползли, пытаясь меж надгробийнайти хотя бы фут пустой земли,скелеты вороша и воя в злобе:мы для себя ни дюйма не нашли, —

и возвратились, и пришла усталость.А ей на память о могутном мужеодно лишь смертное тавро осталось;он вновь сидел, держа уду все ту же.

И мы постигли жизненный итог,вползли по трапу ушли в туман, —мы поняли, что слишком жаден Бог,чтоб дать покой нам, — только океан

он отдает нам, синий и пустой,и женщину, что спорить с Ним решилась, —мы — слуги моря, слуги шлюхи той,что нам одна явить хотела милость.

Алберт Хелман