Только один человек - Гурам Дочанашвили

Та приметная с виду женщина, снова приблизившись-постояв, спросила:

— Простите, не найдется ли у вас чего-нибудь? — Она спросила это не по-гречески, ибо Кежерадзе были грузины.

Сначала они уставились на нее растерянно, а потом Гриша, проявив бойкость, не по-гречески же ей ответил:

— Да как это так, чтоб не нашлось. С этим у нас слава богу...

— Правда? — обрадовалась женщина, прямо-таки созданная для кое-чего; ей явно понравился Гриша, как и его ответ. — Ну, допустим, не найдется ли у вас, например... Нет, лучше — что и что у вас имеется?

— Что имеется, дорогая? — с холодком в голосе ответил, вме­шавшись в разговор, Шалва. — А все, что угодно для души, уйма всякой всячины: лоза и чай, полезные ископаемые, столь любимые вами цитрусы, минеральные воды, да еще такая пропасть лаврового листа, что всем нам хватило бы на венки; ну, а затем снежные вершины и такое море...

— И у нас тоже есть море, — с грустинкой промолвила женщи­на, — только брр...

— Что, очень холодное? — спросил в сторону декольте Гриша.

— Вода невероятно холодная, очень-очень.

— На Клитемнестру смахивает чертова кукла, — по-грузински отметил Василий.

— А вы возьмите да потеплее оденьтесь, дорогая, — от всей души посоветовал ей Гриша.

— А японских зонтиков у вас не найдется?

Воцарилось злое безмолвие.

— Вы ошиблись адресом, — резко сказал после основательной паузы Шалва.

— Правда? — отнюдь не смутилась женщина. — Не знаю, мне говорили, что если, мол, стоят без дела...

Братья молча переглянулись. 

— А вы уверены, что мы стоим без дела? — сухо спросил Шалва.

— Откуда я знаю, — и добавила, с трудом выговорив слово «генацвале»[33]. — А как, правда, будет генацвале не по-грузинскй?

— Сулико[34],— язвительно бросил ей Гриша.

— Прощайте, — решительно проговорил Шалва, а когда женщина отошла, Васико вновь заметил: — На Клитемнестру была похожа, проклятая.

— А нас она на кого похожими нашла? — печально спросил Гриша.

— На перекупщиков? Ух ты... — аж сорвался с голоса непреклонный Шалва.

«Не будь у нас сейчас совещания, я бы показал подходящий для тебя зонт...» — мысленно пустил Гриша вдогонку женщине.

Они стояли некоторое время как оплеванные, пока Гриша не проявил смекалки:

— А мы тоже хороши, дети благословенных родителей! Стали и стоим, как болваны, с открытыми ртами. Здесь же есть ресторан! Пошли, хоть присядем, поговорим по-человечески. А, Васико?

— И верно, не опрокинуть ли нам в честь встречи по паре стаканчиков.

— Хорошо бы, — поддержал было их и Шалва, да вдруг спо­хватился: — Нет, нет, ни в коем случае! Где у нас деньги на ресторан...

— Как это нет, у меня найдется сумма на ресторан, — выступил вперед Гриша.

— И у меня тоже есть, — прихлопнул по карману Василий.

— Нечего, нечего морочить голову! — посуровел Шалва, — если у вас и есть что, поберегите для будущего. Эти деньги еще очень пригодятся нам для моего мероприятия.

— Правда?

— Еще бы. А пока, чтоб на глупости не тратиться! Мы должны быть скупыми, такими, такими скупыми, что... Ну, как этот вот... как его...

— Как Гобсек, как муж возлюбленной Портоса, пошехонская баба, Соломон Меджгануашвили[35], время юности... — помог ему Васико.

— Во-во, Однако выход всегда есть; мы прекрасно можем отделаться по дешевке.

— Как?

— А вот так. Здесь же или, может, чуть подальше присмотрим себе хорошенькое местечко где-нибудь под кустом и выпьем под гастрономовскую хлеб-соль.

— А где тут найдешь гастроном?

— Я мигом слетаю туда-сюда на камере-самолете! — воскликнул Гриша. — Ни очереди тебе и ничего такого.

— Ну и очень хорошо. А я, чтоб не терять времени, пойду при­гляжу подходящий кустик. Васико пусть останется здесь, вроде штаба, — по-деловому лаконично распорядился Шалва. — Сбор подле Васико. Сорок минут хватит? 

— Да, конечно.

— Открывалка для консервов у меня имеется в перочинном ноже. Сэкономим ресторанные деньги. Не забудь вина к хлебу-соли.

— Как можно! — засиял Гриша. — Вино в хлебе-соли главное.

— Да, — заметил и Васико, — хлеб-соль — это вовсе не только хлеб и соль, просто так говорится в переносном смысле.

— Вино какое принести?

— Да все одна бурда. Но принеси «Тибаани».

— Если будет. Ну, пошел я, буду как штык ровно через сорок минут по гринвичскому времени.

Сказано — сделано. Гриша вовремя прилетел на камере-самолете с туго набитым хурджином, Шалва подыскал такой куст, что, сиди под ним хоть весь день, тебя никто не увидит, а Васико, в мгнове­ние ока расчистив землю, на славу накрыл газету-самобранку. И чего тут только не было, разве что птичьего молока: колбаса, консервы, вафли, ну и еще там... Бог глянул на нас милостивым оком, подумали братья, откупорили бутылки, в которых нашлось винцо, разломили хлебную лепешку, похожую на испеченную царевой дочерью, только вот Гриша забыл, оказывается, прихватить соль, и Васико пристыдил его: тоже, мол, голова с ушами; но Шалва нашел какую-то травку, провел ею по еде и оживил ее: «Не беда, недаром говорится, что про соль-то и не упомнишь».

Они аппетитно трапезовали за своим разлюбезнейшим сердцу столом: консервы были такие, что подобных не сыщешь ни на земле, ни на дне морском; солнце стояло высоко-высоко и было такое яркое и такое красивое, что на него и глаз поднять не осмелишься, а сидели они посиживали в грузинских кустах.

Да-а. Тамадой назначили Шалву — ведь как он умел пить?! — если другой хмелел, выпивая по стакану, то он, и опрокидывая по два зараз, не бывал пьян и отменно вел стол. Кто видел, чтоб у нас молча ели-пили за накрытым столом? А уж про братьев и не говорите. Как не счесть песчинок на дне морском, так не счесть было грузинских слов, которыми они вовсю сыпали и которые никак не иссякали; они пили, говорили, снова пили и снова принимались за беседу; а младший брат, Гриша, все потирал от возбуждения ладонью брюки возле колена, пока они составляли план своих даль­нейших действий и пришли к общему согласию в основных вопросах; только на одном вопросе они застряли, и ни туда, ни сюда. Но все равно все трое пребывали в превосходном настроении — их очень радовало все происходящее — и уже с дорогой душой наполнили очередной стакан, без задней мысли позаимствованный временно из копеечного автомата, как вдруг перед ними словно из-под земли выросли два одноглазых дэва и предложили им, как нарушителям порядка пройти в тамошние, высотные, дэвьи пределы, где и пере­дали с рук на руки в ведение несколько более важного — двухзвездного дэва. По дороге сбежать ни один из троих не пытался, Цикара[36] пасся где-то далеко, а этот двухзвездный дэв так тут насел на них, что не приведи бог!

— А подать мне сюда удостоверения личности! А ну, живо характеристики от дэва домоуправления! Ишь где они попусту транжирят время; под кустиком пьянствуют, такие-разэдакие, и позорят республику! За это и по пятнадцать суток влепить мало. — Короче, он так их застращал и так долго проманежил, пока они не выложили изрядно серебра, что все это стало им в два хороших ресторанных застолья.

«Будь оно проклято, такое везенье...» — от лица всех троих подумал в сердцах Шалва.

А вот как оно все было до этого, — пока они делили хлеб-соль за газетой-самобранкой.

— Искусство, с одной стороны, вещь весьма опасная, — начал после четвертого тоста излагать основную идею Шалва. — Как это ни странно, но если бы хорошие немцы не достигли в своем искусстве столь больших высот, то плохие немцы не развязали бы самую страшную войну. Удивительно, а вместе с тем и не удивительно также и то, что именно самые недостойные из немцев вообразили себя, окаянные, превыше всего и вся, что Геббельс и Гитлер кичились заслугами и наследием великих предков, каковыми были Бах и Бетховен?! Эти сукины сыны заставляли своих оболваненных солдат отбивать шаг под марши Вагнера! Знай это в свое время бедняга Рихард, он бы, верно, и в руки не взял гусиного пера! Людоеды!

— И правда! — сказал Гриша и выронил из рук колбасу.

— Да. Ради престижа они вступили в дружбу с широко прославившими себя в искусстве итальянцами, но только с худшими из них — ведь наш-то Форе Мосулишвили[37] дрался плечом к плечу не с желтокожими; да, как я уже говорил, великое искусство именно недостойным придало спеси; они, эти подонки, не лишенные, правда, дисциплинированности, не ведали того, что искусство и воинская муштра несовместимы, ибо...

— Я верю только в самодисциплину, вот хотя бы в такую, каш четко выраженная самодисциплина Флобера.

— Разумеется. Это тебе не дисциплина, навязанная извне, которой я и врагу своему не пожелаю. Во всем главное — личная интонация.

— Да. Я говорил о том, что, поставив лично себе в заслугу высочайшие достижения великих предков, эти набитые всякой дьявольщиной головы — откуда еще, как не из человеческих плеч может вырасти такая дурацкая тыква! — возомнили себя господами вселенной, и хотя мы очень уважаем — ну-ка кого?