Апозиопезис - Анджей Савицкий

— Начинаем? — спросил Анучкин.

— И как можно скорее, — рявкнул Кусов. — И обязательно перед Лапами, в противном случае, я не успею добраться до города.

Скоболев кивнул и вышел из купе. Он о чем-то заговорил с капитаном и его гвардейцами, угостил всех папиросами. Похоже, он рассказал какой-то анекдот, поскольку все шестеро расхохотались. Кусов схватился на ноги и сбросил пиджак, а потом и жилетку. Их он бросил подхорунжему, который взамен отдал свой сюртук. Анучкин уже приклеивал молодому человеку на ходу искусственные усы, что-то бормоча себе под нос на старо-церковно-славянском[77]. А Прочитав заклинания, он дунул в лицо подхорунжего каким-то порошком. Парень чуть не чихнул, но героически втянул в ноздри и рот мелкую пыль и тряхнул головой. Цвет его глаз изменился, лицо постарело и сделалось более угловатым. Несколько секунд Кусов глядел в его лицо — абсолютное отражение своего собственного, потом похлопал парня по плечу и подбежал к окну.

Автомат, называемый Тройкой, уже открыл его и пропустил офицера вперед. Полковник подтянулся и быстро вскарабкался на крышу мчащегося вагона. Механический жандарм, тем временем, вылез вслед за ним и словно железный паук пробежал по боковой стенке вагона, чтобы через мгновение исчезнуть под его тележкой.

Кусов, покачиваясь, поднялся, чтобы вступить в битву с ураганным ветром, который пытался силой напаковать ему в легкие дым их трубы локомотива и в то же самое время сдуть с крыши. Он удержал равновесие и направился в сторону, противоположную направлению движения поезда. Не глядя под ноги, полковник перепрыгивал с вагона на вагон. Сапоги с подковками скользили по мокрой поверхности, ветер сталкивал в проносившуюся рядом бездну. Каким-то чудом он добрался до последнего вагона. Приостановился, чтобы немного отдышаться, и в этот самый момент крыша убежала из-под ног.

С металлическим лязгом поезд начал резко тормозить. Сила инерции бросила полковника, словно тряпичную куклу, и он полетел назад, но ему удалось перекувыркнуться и, вслепую, схватиться за край крыши. Так он поболтался так пару секунд, затем разжал пальцы.

Удар выбил весь воздух из легких, в рот ворвались песок и грязь. «Только не под колеса…» — мелькнуло в голове, когда жандарм кувыркался по мокрой насыпи.

Тройка заслуживал медали: он заблокировал тормозные колодки, вызвав чуть ли не остановку поезда, чтобы потом тот вновь набрал скорость. Эти несколько секунд должны были хватить полковнику, чтобы безопасно покинуть поезд. Да, практически все оно и удалось…

Кусов лежал несколько мгновений, приходя в себя. Оказалось, что с невысокой насыпи он перекатился прямо в кусты. Так что сейчас он валялся на листьях целый и здоровый, а поезд все быстрее удалялся от него. В конце концов, Кусов поднялся и поправил сюртук. Перед ним высились здания какого-то городка. Скорее всего, это Тлущ, то есть, он находился верстах в тридцати от Варшавы. Нужно достать какую-то лошадь, чтобы добраться до города побыстрее.

И лучше всего — механическую.

Варшава, 15 (27) ноября 1871 г., вечер

Генриетта вышла из будуара и маршевым шагом прошлась по квартире. Яся-хозяйка даже застыла от неожиданности, увидав костюм пруссачки; впервые в жизни она удержалась от материнских советов и многочисленных напоминаний о том, как пристойно вести себя девушке. Она лишь открыла перед Геней дверь и скромненько сделала книксен на прощание. Во дворе пятеро ее сыновей, катавшихся по земле в драке за какую-то мелочевку, увидав воительницу, замерли и торчали с раскрытыми ртами, пока их жилица не исчезла в подворотне. Дворник вытянулся по стойке «смирно» и открыл перед юнкер-девицей дверки экипажа. Генриетта кивнула, и потрясенный труженик совка и метлы инстинктивно поднес пальцы в салюте к своей сидящей набекрень шапке.

Пруссачка проехала чуть ли не всю Варшаву, по пути проверяя вооружение и размышляя над тем, как можно было бы защитить посла. На сей раз она оделась так, чтобы Игнаций, если он вновь воплотится в демона, не спутал ее со своей давней любимой женщиной. Теперь он обязан распознать свою истинную любовь и, возможно, атаковать джентльмена, который напомнит ему убийцу. Уже дважды напал он на спутников Генриетты, считая, будто то и есть его преследователь и источник всех бед. Но в чем все они были на него похожи? В первый раз то был барон Лангенау, мужчина в возрасте; второй раз то был полковник Кусов, красивый на вид офицер, которому еще и не исполнилось тридцати лет. Что их объединяло? Только лишь компания Генриетты, или же что-то еще?

Девушка глянула на свои вычищенные, блестящие сапоги, наглянцованные до такой степени, что в них можно было смотреться. Костюм! На обоих были черные фраки, украшенные блестящим орденом! Да, так оно и должно быть! Таким образом, чешскому князю ничего не грозит, если только на нем не будет черного фрака с имперской наградой!

Экипаж остановился на небольшой площади перед «Швейцарской Долиной» — прелестным парком, располагавшимся при Уяздовских Аллеях. Кроме парка здесь же располагался просторный дворец с огромным, импозантным концертным залом, снятым на сегодня Музыкальным Обществом. Перед зданием клубилась толпа зевак; здесь же останавливались экипажи, из которых высаживались дамы в кринолинах и господа во фраках и цилиндрах. Хватало здесь и следящих за порядком полицейских и жандармов, правда, одетых в парадные мундиры. Помимо элегантных гостей, прибывающих в ландо и каретах, пешком пришло довольно много музыкантов победнее и студентов, которые, словно по приказу, расступились перед марширующей Генриеттой. Та отдала пригласительный билет стоящему у входа камердинеру. Мужчина вежливо поклонился и растворил перед девушкой дверь.

Юнкер-девица прошла через фойе с гардеробом и очутилась в просторном, очень высоком зале, потолок которого был украшен кассетонами[78] и картинами с амурами. Сверху свисали две громадные люстры, блистающие тысячами свечей. Праздничную иллюминацию дополняли выставленные на столах многочисленные камфиновые лампы[79]. По залу прохаживались гости, с любопытством поглядывающие на прибывающих. С появлением Генриетты разговоры утихли, все лица повернулись в ее сторону. Да, она произвела настолько шокирующее впечатление, что даже усмехнулась про себя.

И ничего удивительного; сегодня на Генриетте не было ни платья, ни шляпы. Собравшиеся увидали высокую женщину в синем парадном мундире, с офицерской рапирой у пояса. Плечи Генриетты были украшены серебряными майорскими эполетами, с левого плеча свисал толстый аксельбант офицера-пехотинца[80]. Опухоль на шее скрывала черная бархотка со свисающим под подбородком Железным Крестом, полученным за битву под Садовой. На сердце девушка носила еще один черный крест, но уже на белой ленте, украшенный золотой литерой «L» — то был орден Луизы, высокое отличие для заслуженных перед родиной прусских дам. Все это дополнялось характерным черным шлемом с шишаком-пикой — прусским пикельхаубе[81]. Генриетта сняла его и поправила ладонью «армированный» железными гвоздями кок.

Концертный зал в «Швейцарской Долине», фотография 1870 г.

— Дитя мое, как я рада тебя видеть! — загремел у нее за спиной дамский бас.

Генриетта обернулась и попала в море оборочек и бантов, украшавших импозантное платье пани Чверчакевичевой. Пухлая дама захватила изумленную пруссачку в объятия и любовно прижала к своему обильному бюсту. Затем представила своего супруга: худого, несколько обескураженного всей этой суетой и шумом типа, который занимал какую-то высокую должность в паспортном управлении.

Пани Чверчакевичевой было наплевать на взгляды любопытствующих, наоборот, судя по всему, она развлекалась на всю катушку. Толстуха взяла Генриетту под ручку и повела ее в обход вокруг зала. Правда, слишком долго поболтать они нее успели, не узнали никакую знаменитость, потому что на средину выступил президент города, генерал Витковский[82], в сопровождении князя Хотека. Их окружало несколько жандармских офицеров и полицейские в гражданской одежде. Генриетта даже зашипела, увидав чешского князя, исполняющего функции австрийского посла. Мужчина среднего возраста был практически лыс, зато у него были импозантные, седые бакенбарды. Хуже всего было то, что он одел черный фрак и украсил грудь имперским орденом.

— Ты чего шипишь, девица? — спросила Чверчакевичева. — Что, не любишь австрияков, а? На войне с ними билась? И многих порубила? Можешь не отвечать, наверняка много, судя по наградам. Я сама хотела стрелять в москалей во время восстания, но мой уважаемый супруг не соблаговолил согласиться. И вот тебе на, из-за всего этого мужичья, мы, варшавяки[83], теперь должны кланяться каким-то отвратным австриякам и русским!

Она кивнула в паре мужчин чиновного вида, после чего повела Генриетту к столу и усалила рядом с собой. Начались речи, которые объявлял Аполлинарий Контский, директор Музыкального Института и распорядитель сегодняшнего вечера. Затем, уже по-русски, ораторствовал генерал-президент, после него, теперь уже по-немецки, князь Хотек. Его выступление мало кто понял, а жаль, поскольку посол оказался оратором веселым, как и соответствовало характеру чеха, который глядит на самого себя да и на весь свет чуточку со стороны.